«Это была самая настоящая метафизика»

Беседовал Дмитрий Северов
Фото предоставлены Натальей Чумаковой, Beat Films, кинотеатром «Победа»

Фото: Олег Зотов, Ленинград, 1989

Фильм «Здорово и вечно» о ранних годах «Гражданской обороны» вышел в широкий прокат в конце ноября и за две недели оказался в топах наравне с такими хитами, как «Интерстеллар», «Голодные игры» и «Горько 2». Фильм сняли Наталья Чумакова и Анна Цирлина, продюсером выступил Борис Хлебников, а дистрибьюцией, которая на первых порах наверняка казалась авантюрой, занялись создатели Beat Film Festival: они уже радовали зрителей по всей стране прокатом фильма «Ещё» о группе «Аукцыон».

Можно было бы много рассуждать о том, почему «Гражданская оборона» до сих является таким важным феноменом в российской культуре, что показ документального фильма о ней собирает аншлаги по всей стране. Но мы решили сосредоточиться на другой истории. Наталья Чумакова, жена Егора Летова, сняла фильм о том периоде, когда она сама ещё не играла в группе и не была знакома с Егором. Дмитрий Северов связался с Натальей и задал ей несколько вопросов о жизни, музыке, времени и Летове, чтобы дополнить контекст.

Наталья Чумакова во время предпоказа фильма в кинотеатре «Победа». Новосибирск, 2014 год. Фото: Наиль Бикбаев

— Фильм «Здорово и вечно» повествует о том периоде «Гражданской обороны», когда вас в составе этой группы ещё не было. Расскажите, пожалуйста, подробнее, что происходило в те времена в вашей жизни, до «Обороны»? Как так получилось, что советская школьница, дочь двух учёных-филологов, стала вдруг слушать рок, играть на бас-гитаре?

— Я окончила школу в 1986 году, и никакого рока тогда не слушала вовсе. Возможно, потому, что в старших классах попросила своих продвинутых одноклассников записать мне что-то в этом стиле и стала обладателем кассеты с неким альбомом группы «Rainbow». Послушав его, решила, что весь этот рок — полное говно, и потеряла к нему интерес.

Интерес у меня был один — лошади. Я с упорством маньяка пробивала себе дорогу в Тимирязевскую сельхозакадемию, где был огромный конкурс на эту специальность, и, к ужасу родителей, отправилась для этой цели зарабатывать трудовой стаж в одно из коневодческих хозяйств Новосибирской области.

Мы с моей подругой, такой же маньячкой, прожили в этой деревне целых два года — и вот там-то, в сельском клубе, где в основном показывали по выходным индийские фильмы, я увидела фильм «Взломщик». Вот это была сила киноискусства в действии! Я сейчас даже не помню сюжета, но там в каких-то ролях были Гаркуша и Кинчев, и в тот момент весь так называемый советский рок обрушился мне на голову и накрыл. Дальше всё произошло очень быстро, в 88-ом году я уже училась в Москве, но не была знакома ни с кем из тусовки, потому, к сожалению, «Сырок» прошёл мимо. В 89-ом уже переключилась на западную музыку. Познакомилась с человеком из Ленинградского рок-клуба, с Фирсовым, который писал мне уже весь тогдашний эксклюзив. Раньше я не могла представить, что моя жизнь будет связана не с лошадьми, а с чем-то иным, но уже в конце первого курса забрала документы и вернулась в Новосибирск. Почувствовала, что там происходит нечто самое важное и таинственное, чего в Москве и Питере не постичь.

Через какое-то время в моей жизни появились люди, которые слушали «Throbbing Gristle», «My Bloody Valentine» или «Sonic Youth», и для них девушка в группе уже не была чем-то особенным. В группе у нас были абсолютно равные отношения. Так что выйти на сцену уже было достаточно несложно.

— Это был какой-то ваш личный вызов — системе, обществу? Вы себя с панк-движением соотносили или с чем-то другим?

— Я ещё с детства вынуждена была чувствовать себе противопоставленной системе: мои родители считались тогда кем-то вроде диссидентов, у нас всегда была в доме запрещённая литература и по ночам слушалось западное радио. Я всегда чувствовала себя одиночкой, мне были неприятны любые объединения в принципе, как официальные, так и подпольные. Поэтому я не причисляла себя к панкам, хотя всегда любила агрессивную музыку, но больше — странную, мрачную, не вписывающуюся в рамки. Для меня тогда не было важным примкнуть к какой-нибудь группе, хотелось найти что-то абсолютно иное, своё. Я не помню, чтобы у нас в компании кто-то боролся с властями — мы были противопоставлены ей скорее всем нашим образом жизни, где никто не играл по правилам: как правилам общества, так и правилам тогдашней тусовки. У нас даже не было безусловных кумиров и авторитетов.

— В фильме «Здорово и вечно» рассказывается, что Летов не раз был бит. А как жилось вам в условиях советской нетерпимости ко всему, что не вписывалось в картину мира «простого» человека?

— Меня, безусловно, никто на улицах не бил — всё-таки девушка. И, хотя внешне в то время так называемые «неформалы» отличались от прочей публики, я не одевалась как-то уж чересчур вычурно и не нарывалась на неприятности — в этом уже не было какого-то особенного героизма. Я совершенно точно чувствовала себя свободной, у меня был мир, куда не было хода посторонним, всё, что тогда сковывало — это необходимость быть куда-то пристроенным, учиться. Или, скорее, делать вид — в Новосибирске вообще гораздо меньше чувствовалось какое-то давление. Плюс я никогда не посвящала в свою жизнь тех, кто не был способен её понять. А мои родители, например, хотя и не понимали всего, но чувствовали, насколько это для меня важно, и, например, купили мне первую бас-гитару.

Из архива ГрОб-рекордз, примерно 1988 год

— Как произошла ваша первая встреча с группой Егора Летова? Кажется, это было в 1989 году? Чем это стало для вас тогда, в эстетическом и идеологическом смысле?

— На самом деле, «Оборону» я увидела впервые на концерте памяти Селиванова, но тогда ориентировалась в местной музыке ещё очень плохо, группу не знала, а звук был столь чудовищный, что невозможно было разобрать ни слов, ни мелодии, ни хоть какой-то гармонии. Я к тому же сидела в таком месте, откуда не было вообще ничего видно, кроме задниц скакавших на креслах людей. А вот в Питере, на рок-фестивале 1989 года, я, наоборот, уже почти пришла ко мнению, что у нас ничего хорошего быть не может и надо слушать только запад — и тут этот концерт. Люди играли втроём, почти не двигались (почему-то мне так запомнилось), но драйв был столь запредельный, что я сама окаменела там, в зале. Ей-богу, я ни до, ни после никогда такого не видела — и по сей день. Сразу стало понятно, что это самое настоящее, что только может быть — чудо наяву. Это не была эстетика или идеология, ни в коем случае, это была самая настоящая метафизика. А уж после летовского интервью в «КонтрКультУре»… Было такое ощущение, что я приобщилась к особенному, тайному знанию. Это чувство долго не отпускало.

— 25 ноября 1994 года, в Норильске, во время интервью Летов сказал, что его жена полностью разделяет его политические взгляды и музыкальные вкусы. И всё-таки — во всём ли этом и всегда ли у вас было согласие?

— Если это было в 1994 году, значит, речь идет о Нюрыче, Анне Волковой. У нас с ним музыкальные взгляды совпадали сильно, но не полностью, а уж политические — в 1997 году — не совпадали вовсе. Я уже говорила, что для меня было невозможным принадлежать к какой-то партии, в любом объединении мне сразу видится какая-то подлость: политика — очень хитрое дело, там вряд ли когда узнаешь всю правду, да и люди, идущие куда бы то ни было нога в ногу, мне кажутся подозрительными. На эту тему мы сначала много спорили и ругались. Но потом Егор к политике охладел, а на вопрос о своих пристрастиях отвечал — отчасти в шутку — «принадлежу к психоделической партии России».

— Как ваши родители, люди из академического круга, относились к Егору, к его жизненным взглядам, к его стихотворениям, песням?

— Мои родители пушкинисты, знатоки классической русской и не только культуры, абсолютно открытые в этом смысле люди, которые, конечно, сразу опознали в Егоре большого поэта, и очень хорошо меня поняли.

— Появление в «Гражданской обороне» человека из филологической среды как-то повлияло на эту группу? И вообще, в чём заключалось ваше личное влияние, на ваш взгляд?

— Моё воспитание и образование, думаю, не имело ровным счётом никакого значения. А вот само моё появление… Когда Егор позвал меня играть в «Г.О.», в группе уже были сложности — там уже не было особенного единения, братства. Чувствовалось, что люди находятся в несколько подвешенном состоянии, не очень понимают, что же будет дальше. Я тогда не знала, что смена состава была уже неизбежной, но, может быть, мой приход ускорил этот процесс отчуждения, потому что большую часть времени мы проводили с ним вдвоём. Но в целом, не только в поздние годы, но и в ранние (судя по рассказам других людей) кроме Егора на группу имел какое-то влияние только Кузьма, да и то скорее на записях. Вообще предполагалось, что каждый член команды вносит в неё что-то своё, несколько меняя её стиль — как, например, Саша Чеснаков, пришедший в «Оборону» после смерти Жени Махно, или Паша Перетолчин, сменивший в некий момент Сашу Андрюшкина.

Концерт, 29 апреля 2006, Вологда. Фото: Алексей Устимов

— На пресс-конференции в кинотеатре «Победа», отвечая на вопрос о продолжении вашей самостоятельной творческой деятельности, вы сказали, что у вас есть идея. В чём именно может заключаться ваше творчество в дальнейшем?

— Я по-прежнему хочу делать то, что как-то продолжало бы егоровское дело, и стараюсь сделать для этого что могу. Вся эта история по-прежнему не отпускает, и пока не удаётся внутренне от этого освободиться. И я не знаю, хочу ли этого на самом деле. Пока что после смерти Егора из не связанной с «Обороной» работы мне удавалось только изредка поработать звукорежиссёром в других проектах.

— Говоря о вас (как журналисты, так и обычные люди — в разговорах), чаще всего прибавляют: «вдова Егора Летова», и только тогда все понимают, о ком идёт речь. Простите за такой вопрос, но не чувствуете ли вы усталость от этого?

— Да, похоже, что мне вряд ли удастся когда-нибудь избавиться от этого ярлыка. Очень редко меня называют хотя бы человеческим словом «жена», в отличие от нарочито-печального и официозного «вдова». Но, на самом деле, у меня чувство, что эти слова не имеют ко мне отношения. Просто наклейки.

— В первые минуты фильма «Здорово и вечно» герои говорят о Сибири как о «жопе», о «лютом месте». А что лично у вас происходит в душе, когда вы возвращаетесь в Новосибирск?

— В Новосибирске я — дома. Причём, это не сентиментальное чувство, не хорошее, не плохое — иное, какой-то сдвиг точки сборки. В последнее время, когда я стала бывать здесь реже, оно возникает не сразу при виде «огней родного города», а запаздывает: сначала вдруг в памяти возникает мой первый приезд сюда, в детстве — в абсолютно чужое, страшное, далёкое место. Как в начале фильма: точка на карте страны, среди ледяной пустыни. Так мне тогда казалось. Теперь он совсем иной для меня — скорее, летний, жаркий, пыльный, совершенно родной. Или весенний, загадочный, грязный… Мы сознательно сыграли на этом стереотипе, что здесь сплошной снежный вихрь и никакой жизни. Но то, что люди здесь иные — это совершенно точно. Не могу это толком объяснить, но они не те, что в европейской части, да и в других сибирских городах. Это какая-то зауральская «москва», что-то вроде того.

— Ещё до встречи с «Обороной», в Новосибирске, вы с Анной Цирлиной заметили, что как-то все вокруг плохо играют, скучно. И стали сами играть в одной панк-группе. Теперь — снова с Анной Цирлиной — вы сняли фильм о Егоре Летове. Значит ли это, что нет такого режиссёра (сценариста, журналиста?), который снял бы достойный фильм о «Гражданской обороне»?

— Это была группа «Начальники Партии», уже известная до нашего в неё прихода как «Начальник Партии». Там стучал Паша Перетолчин, один из самых прекрасных людей на свете, замечательный музыкант, который и научил меня играть на басу. Потом, через много лет, он играл уже с нами в «Обороне», это было прекрасное время. После смерти Егора у меня осталось много друзей и знакомых из музыкальной среды, но с людьми из кино я была мало знакома, а Анна как раз уже занималась этими вещами и убедила меня, что нам помогут и мы сможем сделать хорошее кино — тем более, что у меня уже был довольно большой архив разных съёмок, документов, фотографий. Действительно, оказалось, что многим небезразлична эта тема, люди стали помогать по мере возможностей, чудесным образом любовь к Егору и «Г.О.» объединила многих, кто помог фильму состояться и выйти на экраны. Я очень всем благодарна и восхищаюсь ими. Не буду сейчас перечислять поимённо — это практически каждое имя в титрах.

ГрОб-студия (дома у Егора), 1991 год. Фото: Анна Волкова

— Были сложности с продвижением вашего фильма? Как его воспринимают зрители, по вашим наблюдениям?

— На самом деле, нет, никаких особенных трудностей не было, кроме тех, что касается использования того или иного материала. Во-первых, маленький бюджет не позволил нам вставить всю ту музыку, которую хотелось бы — например, западную, очищение прав на которую нам было не по карману. Во-вторых — внезапно принятый закон о цензуре, запрещении мата, который поставил нас в сложное положение: у ранней «Обороны» почти нет нематерных песен, и вообще эта лексика была важной частью летовской поэтики. Пришлось всячески выкручиваться.

Зрители воспринимают фильм по-разному, на это влияет, например, личная близость к героям истории, или тогдашнее восприятие событий, но вообще, как мне показалось, большинству людей это было интересным и нужным. Знаю, что многие посмотрели даже не по одному разу.

— На пресс-конференции вы сказали, что уже из отснятого материала и архивных съёмок вы планируете смонтировать ещё один фильм: продолжение истории о Егоре Летове и его группе. Но далее вам придётся повествовать о том, что происходило с вашим участием. Уже есть мысли, как вы всё это воплотите?

— Пока я только знаю, что это будет совсем другая история, в том числе и рассказанная совершенно иначе. Трудно сказать, как именно. Мысли, конечно, есть, но делиться ими рано. Думаю, что всё это будет ещё сложнее по разным причинам, и особенно потому, что на этот раз совсем дистанцироваться, наверное, не удастся. Надеюсь, мы найдем выход и не бросим эту историю на полпути.