Кирилл Серебренников: «Я социальное животное, и меня это волнует»

Текст: Елена Макеенко
Фото: Геннадий Данилкин

Кирилл Серебренников приехал в Новосибирск с труппой школы-студии МХАТ, чтобы в рамках Международного Рождественского фестиваля искусств показать спектакль «Отморозки». Спектакль поставлен по роману Захара Прилепина «Санькя», рассказывающем отчасти автобиографическую историю молодого нацбола.

Показы прошли 5 и 6 декабря на сцене театра «Красный факел», сразу после выборов в Государственную Думу, вызвавших волнения в стране. В первый вечер одни зрители уходили из зала, оскорблённые количеством мата на сцене, а другие аплодировали особо хлёстким фразам на тему политики. Вечером того же дня на Чистых прудах в Москве собрался митинг оппозиции, на котором, по разным оценкам, было от пяти до десяти тысяч человек. На следующий день мы встретились с режиссёром и поговорили о происходящем в стране и театре.

— Вы, наверное, знаете, какой вопрос я вам не могу не задать. То, что вчера происходило в Москве, – это очень мощный контекст для «Отморозков». Важен ли он для вас и ваших актёров, как вы себя в нём ощущаете?

— У нас, видите, всё получается как по писаному. Роман Захара и пьеса по нему написаны несколько лет назад, уже год существует спектакль, и сейчас вдруг это приобретает такую похожесть. Я имею в виду то, что происходит в реальности — тоже выходят люди кричать «Революция!». Поэтому контекст важен. Вчера был митинг в Москве, но мы не могли там быть, и у нас здесь был свой митинг.

— А люди в зале как реагируют?

— Люди в зале реагировали даже на какие-то отдельные фразы. Их это волновало.

— Это не превращает эстетическое высказывание в прямое политическое?

— Есть какое-то время для эстетических высказываний, а есть для политических. Сейчас вот такое время — и это театр прямого действия. Это зависит от времени.

— То есть для вас это никак не портит сам спектакль? Для вас граница не важна?

— Для меня важен уровень разговора. Это же понятно, что если люди — собеседники, то сегодня они могут поговорить про Тинторетто, а завтра завести разговор за жизнь.

— Можно ли сказать, что вы действительно делаете политический театр в России или это опять же зависит от контекста и от реакции?

— Я бы сказал, что у меня просто был такой сезон. Я сделал три спектакля в рамках этого сезона, связанных даже не с политикой, а с социальными вопросами. Так что прямо говорить о политическом театре… Я не могу судить, это кто-то должен сказать.

— Во многих рецензиях «Околоноля» и «Отморозки» рассматривают как дилогию. Это опять «сны» критиков или неслучайное совпадение?

— Да, многие даже говорят, что это трилогия — вместе с «Золотым петушком» в Большом театре. Это так и задумывалось: разговор о власти и человеке, о вопросах, которые встают перед человеком, который должен пройти свой путь и ответить на все вызовы и искушения этого общества.

— Если брать роман «Санькя», то для Прилепина в этом есть личная история. А какие у вас с этим текстом взаимоотношения?

— Это такая вечная история, которая очень близка каждому. Наверное, в этом и эффект романа, и причина популярности нашего спектакля. Ты начинаешь себя ассоциировать с этим мальчиком, который борется за справедливость так, как умеет, так, как её понимает. Нам всем, так или иначе, приходится проходить через эти испытания, вопросы, которые надо решить. Иногда хочется просто всё сломать — поступить так по-детски, а иногда понимаешь, что по-детски уже нельзя, потому что все ответы сложнее и лежат в другой плоскости. Но желание всё сломать всё равно возникает.

— А в «Околоноля» что вас привлекло?

— Там наоборот, там очень взрослая история. История людей, в которых ничего человеческого не осталось. Старый бес — человек, который прожил жизнь, прошёл через искушения… Это такой анти-«Санькя» что ли. Убил и дальше, потеряв свою душу, превратив её в черную дыру, вдруг встрепенулся от любви, а уже нечем трепыхаться, всё уже превратилось в морок.

— Вы обращаете внимание на все эти отзывы на «Околоноля», разговоры о конъюнктурности спектакля?

— Знаете, это обычно говорят люди, которые спектакля не видели. У нас были такие случаи: нас ругают, а мы знаем, что их там не было. Это так наивно. Может быть, кто-то из этих людей читал роман, но роман — одно, а спектакль — совсем другое. Люди, которые видели спектакль, как раз не говорили о конъюнктурности.

— Какие-то ещё современные тексты вам интересны для постановки?

— Да, я очень хочу Пелевина поставить, прямо очень. Мы ведём переговоры о «Священной книге оборотня». Надеюсь, мы это сделаем.

— Это будет что-то с анимэ?

— Да-да-да, с чудесами!

— А ваш фильм, который должен был называться «Казнь»…

— Мы уже закончили съёмки, он теперь называется «Измена».

— Чем вызвана такая перемена?

— Ну, это вообще про любовь фильм.

— Никакого социального контекста?

— Вообще! Вот даже близко.

— Мне кажется или ваш театр за счёт более живой фактуры становится политическим и социальным высказыванием, а кино, наоборот, — медитацией на те же темы?

— Это очень красивое наблюдение, я буду с ним радостно соглашаться. Но у меня есть и спектакли, которые… Хотя нет, там всегда есть социальный аспект. Ну, потому что я социальное животное и меня это волнует. Я не могу от этого абстрагироваться и сделать вид, что меня это не колышет.

— Если сейчас ваши спектакли, которые были поставлены раньше, начали совпадать с реальностью, то не возникает ли у вас желания отреагировать на реальность как-то ещё? Или, может, вас радует это совпадение само по себе?

— Ну, я не радуюсь совсем тому, что сейчас происходит. Реальность, которая начинает совпадать с нашим высказыванием, — пугающая. Всё это печально и совсем не оптимистично. Нельзя приветствовать все эти крики «Революция!» на площади. То, что приличные люди должны бросить свои дела и пойти на площадь доказывать жуликам, что они жулики, — это бред уже. Это совсем не есть хорошо, лучше бы этого не было.

— А чего бы вам хотелось?

— Какой-то нормальной, спокойной, размеренной человеческой жизни, где люди могут на искусстве сосредоточиться в том числе. В искусстве, если вы помните перестройку, когда была так называемая площадная демократия, всё умирало, в театры никто не ходил, потому что театр был на площади. Это как раз самое жуткое время для искусства.

— Насколько ваше искусство будет актуально во время этой размеренной жизни, если всё будет хорошо?

— Ну, знаете, я умею, мне кажется, делать спектакли и в мирное время.

— В этом никто не сомневается, но насколько оно будет вызывать отклик у зрителей, как это происходит сегодня?

— Есть же другие какие-то вещи. Вот я поставил в Национальном театре в Риге спектакль «Мёртвые души». Он не такой уж социальный.

— Да ладно! «Мёртвые души» вполне себе вписываются…

— Всё-таки это размышление о человеке, о его природе… Конечно, там есть социальные мысли, но это не на злобу дня, это такая личная история. И «Человек-подушка», «Лес», «Трёхгрошовая опера» — они в меру социальны, они уместны всегда. Это не агитки. Так что я этого не боюсь. Знаете, как Мейерхольд после всех своих спектаклей вдруг поставил «Даму с камелиями», чего от него никто никогда не ждал. Это была очень правильная история. Потому что людям, которые устали от революций и митингов, захотелось какой-то другой, красивой жизни.

— Выходит, вы готовы людей утешить?

— Да, если сам найду в себе силы утешиться, могу и их утешить. Но пока… продолжаем разговор.