Текст: Анна Груздева
Фотографии: Александр Гронский
Серые бетонные коробки городских окраин и светло-бирюзовое небо. Дымчатые угольные карьеры и тёплый свет полярного дня. Это — Норильск. Александр Гронский, один из лучших русских фотографов, снимал далёкий северный город в рамках арт-экспедиции Красноярской музейной биеннале. Кажется, никто до этого не снимал Норильск так поэтично.
— Для создания фотосерии к биеннале «Любовь пространства» вы могли выбрать любую географическую точку в Красноярском крае. Почему именно Норильск?
— Я много раз туда собирался поехать, но как-то не удавалось попасть. Норильск мне всегда был интересен как, наверное, одно из экстремальных мест в мире, как крупный город с самыми суровыми условиями жизни. До поездки, конечно, я что-то читал о Норильске, смотрел фотографии. И приехав туда, совершенно не прогадал. Норильск в моём понимании красоты — один из самых красивых городов в России.
— Смотрительница музейного зала, где висят ваши работы, сетовала: зачем же он показал Норильск таким ужасным? А мне показалось, что впервые этот город кто-то снял с симпатией. Признайтесь, чем были очарованы?
— Место действительно достаточно тяжёлое, думаю, на психологическом уровне там сложно жить. Но оно уникальное. Знаете, когда я снимал, у меня было ощущение кинодекораций вокруг, визуальной насыщенности города. Было чёткое ощущение, что я попал в кино, но не весёлое и развлекательное, а берущее за душу. Норильск — очень интересное пространство. Город ритмично разлинован пятиэтажками и находится как будто в пустом пространстве, потому что вокруг нет ни гор, ни леса, всё достаточно пусто, только на горизонте видны какие-то трубы, дым. Норильск на самом деле — сложносочинённое пространство, такое, как я люблю. Согласен, местами я сгущаю краски, сдвигаю акценты, но делаю это ради фотографии как таковой, а не ради высказывания о городе. Cоциально-информативная часть фотографии меня не тревожит. Важнее сделать просто интересные снимки, которые бы меня задевали и задевали других. А на каком материале — пустыри, города, лес — неважно.
— А как вам город Норильск по-человечески?
— С трудом представляю, как бы я там жил. Молоко там стоит двести рублей за литр, а я много молока пью. В бытовом смысле он чудовищный, если честно. И людей совсем не радует жить в этом городе. Бессмысленность и безрадостность кругом, что ли. Ощущение изоляции. Выходил в Норильске на улицу и начинал кашлять: очень токсичный воздух. Но я приехал всего на двенадцать дней, а за такое время даже в тюрьме строго режима можно неплохо провести время. К городу сложно было как-то отнестись, я знал, что через несколько дней улечу отсюда на самолёте домой, а дом у меня рядом с пляжем.
— Вы специально поехали фотографировать полярный день? В чём его феномен для вас?
— Да, хотелось поснимать именно в полярные дни, потому что в это время сумерки длятся дольше и на улицах нет людей. Мне было важно, чтобы ощущение абстрактности, кинодекораций усиливалось тем, что среди белого дня город совершенно пуст.
— Ваши пейзажи далеки от обыденного представления о прекрасном. Для вас красота это как? На интуитивном уровне или на уровне разума как вы себе отвечаете, что красиво, а что нет?
— Я её только на интуитивном уровне и чувствую. Нажимаешь на кнопку и даже, порой, не понимаешь, получается снимок или нет, это выясняется позже. Понятие красоты очень интуитивно и на самом деле совсем ни к чему не привязано. На мой взгляд, эстетические категории не привязаны к нравственным: красивое не обязательно хорошее, а некрасивое обязательно плохое. Нам бы хотелось, чтобы красивое было хорошим, но это глупое продолжение странной логики всемирной справедливости.
— Для меня красота ваших работ в совокупности, а не в контрасте или разобщённости. То есть серая гравийная дорога и бирюзовое небо равно прекрасны и сосуществуют вместе.
— Соглашусь. Мне интересно сразу запечатлеть всю сложносочинённость места, а не указывать на его отдельные элементы. Хочется ухватить всё именно так, как оно — раз — и сцепилось в жизни, в какой-то своей случайной содержательности.
— Если бы про ваше творчество писали книгу, она могла бы называться «Любовь пространства», как и красноярская биеннале. Что для вас пространство? Это сумма неких знаков или, может, пустота?
— Мои фотографии не про красивое, не про пейзаж, не про постсоветское что-то, но по большей части да, про пространство, которое со всем этим связано одновременно. По сути, что я делаю? Я иду куда-то, еду куда-то и там и пытаюсь что-то ухватить. Но в фотографии есть серьёзные технические ограничения. К примеру, я не могу снять вид вокруг себя, покрутившись на 360 градусов, не могу сделать точную имитацию человеческого взгляда. Фотографировать пространство как фотографировать абсолютно плоскую пустыню: ты там, и это колоссальное впечатление! Ты стоишь посреди объёмного пространства от края до края. Но когда пытаешься его передать — на картинке выходит только песок и небо. Совершенно нет ощущения этой пустыни.
Для меня как для фотографа определяющим будет, смогу ли я пространство конвертировать в изображение. Поэтому и ищу фотогеничные места. А само по себе пространство для меня не функционирует, оно абстрактно.
— А пейзаж как вы понимаете?
— Пейзаж как жанр пытается ухватить всю картину мира целиком. Мы привыкли воспринимать пейзаж просто как пасторально-умилительные картинки с тремя медведями или закатом солнца. Но этот жанр — это конденсированная выжимка про мир вообще. Брейгель, например, про это. Идея пейзажа — попытаться ухватить бытие в целом через конкретное изображение. Ведь когда лютеране запретили изображать Бога, то художники не перестали изображать творения Бога, всю сложносочинённую жизнь на земле. И мне очень близок этот ход мысли. В пейзаже нет смысла ухватывать что-то там про лес, про облака, он вообще про мегасложность пространства и мира в целом.
— Норильские пейзажи у вас получились такими же романтическими, как московские окраины в «Пасторали». Ваша авторская оптика в принципе так настроена, романтически?
— Я, конечно, могу брать реальность за отправную точку и дальше с ней как-то играть, но всё-таки я вижу и снимаю то, что меня захватывает. Я оказался в Норильске летом в полярный день, и действительно в это время там особенный свет. Солнце очень низко и освещение всё время как будто предзакатное или послезакатное. Днём я почти всё время спал, ночью — снимал, когда город пустел. Для меня по факту всё это и было романтическим опытом. Думаю, что в конце января, в -50 с вьюгой, во время полярной ночи Норильск — это жёстко. Да и во время бандитских разборок в начале 90-х по поводу «Норникеля», наверное, тоже было сурово. Но мою поездку я и правда переживал как вполне себе романтическое путешествие. Такое блуждание по пустынному северному городу где-то на краю земли.
— И блуждали вы в основном по окраинам. Почему они вам так интересны?
— Для меня город — это перегруженное знаками пространство. Поэтому мне сложно в нём снимать, слишком много событий происходит одновременно в одном кадре, и их нельзя контролировать. Наверное, поэтому я стараюсь выбраться на окраину.
В пейзаж я прыгнул из совсем другой области, из репортажной фотографии. Но меня напрягала в ней очень близкая дистанция, я хотел снимать издалека. Это моё интуитивное движение — отходить дальше от какого-то события. Фотожурналистика сама по себе заставляет тебя делать из окружающего пространства немножко цирк. Всё нужно сильно упрощать, увеличивать контраст. Как жанр она требует концентрации эмоций, которых в реальной жизни практически никогда не бывает. Это всегда толкает фотографа на изобретение пространства, которого нет на самом деле. И выдавать это за реальность? Не знаю… Фотожурналистика как форма давит на фотографа, не оставляя ему воздуха. Мне ближе смотреть на всё со стороны, не лезть объективом в упор, поразглядывать.
— А как вы относитесь к своим эпигонам? Критики в последних текстах о «Серебряной камере-2013» или «Best of Russia» замечали, что в стране повально подражают Гронскому и…
— …и чаще всего в этом кроется абсолютное непонимание фотографии. Когда я стал показывать первые свои серии, говорили: «Это наш маленький Андреас Гурский!». И в этом тоже было абсолютное непонимание ни того, что я делаю, ни того, что делает Гурский. Если глубоко чувствовать фотографию, разница очевидна, отчётлива, именно в ней и есть вся суть. Мы очень привыкли к формальной оценке фотографии, и даже известные арт-критики в России часто себе позволяют в отношении фотографии формальные сравнения. И это чудовищно.
Но это не критерий оценки. Оценка по формальным признакам обнажает практически во всех критиках абсолютное невежество. Именно в вопросах фотографии. Очень часто вижу бессмысленное разделение на категории: а, вот это голый автопортрет, понятно, это про интимность. А здесь про пейзажи и про маленьких человечков, понятно: пейзажи дюссельдорфской школы. Это полнейшая ерунда, это забивает людям мозги. Есть формы, которые в какие-то моменты времени чуть более актуальны, какие-то менее, это естественно. И с фотографией точно так же. С помощью пейзажной фотографии можно делать совершенно разные вещи, непохожие друг на друга, пейзаж не ограничивает круг тем. Поэтому я не считаю, что если фотограф пользуется похожей формой, он обязательно эпигон. Да, мне повезло. Каким-то образом я стал иконой молодого фотографа, который вдруг смог обосноваться не в журнале и в газете, а на арт-рынке, что на самом деле сильно преувеличено. Не знаю, как так сложилось, не уловил момент, когда я стал известным в России фотографом.
— Мне кажется, окраины как раз и сыграли в этом свою роль. В «нулевые» они стали активно застраиваться, там появилась «своя атмосфера», они стали по-новому характеризовать город. И вы первый это заметили и сняли «Пастораль».
— Это правда. Я всегда знал, что нужно снимать Россию. Хотя большинство молодых фотографов «нулевых» думали, что снимать нужно в Индии, там яркие краски и всё фактурно. Здорово было бы рвануть и в Афганистан, потому что там война и всё содержательно. Здорово было бы снимать Париж, потому что там романтика и всё такое. Но я знал, что фотографировать надо Россию, потому что её никто толком ещё не снимал, а если и снимал, то Красную площадь.
Да, мне тоже нравится больше жить в Париже, чем в Бирюлёво, но визуальном плане интереснее Бирюлёво. Это девственная фактура. Всегда интересно снимать то, что есть, а не то, что хочется чтобы было.
— Не страшно было залезать в эти непонятные дебри окраин?
— Эти съёмки были своего рода отдушиной от коммерческой работы. Вначале я снимал очень осторожно, доезжал до конечной станции метро и начинал методично ходить кругами, чтобы прижиться к месту, понять его географически. Потом стал смелее, исследовал тропинки, свалки, кусты какие-то. Там очень безопасно на самом деле. «Пастораль» я снимал года четыре, с перерывами.
— Как думаете, почему ваши фотографии нравятся людям во всем мире?
— Ну, не во всём мире прямо так уж… Я думаю, люди устают от конкретного указания на вещь, объект, событие. А я снимаю не про что-то конкретное, я вообще не про события. В буквальном смысле на моих фотографиях не на что смотреть. Они про то, что конкретно в фотографии не присутствует, но возникает на уровне ощущения. Это и не пустота, это, скорее, пребывание в мире. В пространстве.
Бонус-трек про Норильск
Читать также:
Это по любви
Сколько бы сибирские города ни спорили о том, кто кому столица, планку по части развития современного искусства выше и увереннее всех держит Красноярск. Международная красноярская музейная биеннале — доказательство твёрже некуда. В этом году она пройдёт в десятый раз, официально начнётся 4 сентября с музыкально-поэтического «Шествия» по городу, а завершится по традиции «Музейной ночью на Стрелке» 2 ноября.
Музей да любовь
Александра Семёнова составила подробную искусствоведческую карту Красноярской музейной биеннале и попыталась найти недостающий досужим зрителям смысл огромного проекта.
