Наталья Ласкина
основатель просветительского проекта «Открытая кафедра»
Некрасивое «здание школьного типа» в унылой части города — ни приличных кафе, ни новых магазинов, ни кино, ни театра. Обитатели общежитий проводят досуг среди оврагов и ларьков, городские — в автобусах и маршрутках. Я училась здесь в середине 90-х.
Было страшно холодно, иногда отключали свет. Добираться надо было каждый день на разбитом автобусе в невероятной толкучке. Будущее в то время всем казалось настолько зыбким, что разруха мало волновала преподавателей и студентов: мы знали, что нас учат люди на грани нищеты, и сами не ждали ни карьеры, ни богатства. Были преподавательские забастовки, но они казались скорее данью моде, чем реальной борьбой.
С конца 90-х я здесь работала. Разруха поуменьшилась, и изнутри корпус выглядит по крайней мере лучше многих московских. Ступеньки, правда, сбиты до опасного состояния, а в дождь до остановки надо добираться почти вплавь. Большинство преподавателей всё так же едва сводит концы с концами, но студенты понимают это хуже, чем когда-то мы, а посторонние не верят даже фотографиям зарплатных квитков.
Когда-то ФРЯиЛ, факультет русского языка и литературы новосибирского пединститута, потом ИФМИП — Институт филологии, массовой информации и психологии педуниверситета — с восьмидесятых годов был и остаётся исключительным, фантастическим по качеству и смелости проектом. Но вы об этом, скорее всего, не знаете, даже если там учились: «массовая информация» в новом названии не помогла факультету с пиаром. Хотя убедиться вообще-то легко: посчитайте докторов и кандидатов наук, публикации и конференции, оцените диапазон тем, сравните с теми же специальностями в других вузах — и задумайтесь, откуда такая роскошь в сибирском педе.
Так и есть: ИФМИП — аномалия, и языком наукометрии и оценки качества образования объяснять её бесполезно. Он существует словно в двух измерениях: найдите вход, и обычный постсоветский филфак, откуда можно выйти с дипломом учителя литературы без единой мысли в голове, вдруг окажется средоточием разума, свободы и чистой радости общения. Так устроены многие места, конечно, но в этом контраст получился особенно сильный.
На самом-то деле все, кто более или менее честно у нас учился, получили довольно редкие полезные привычки: читать регулярно и системно, ссылаться на источники, различать точки зрения, восстанавливать контекст и главное — всегда помнить, что мы общаемся с помощью слов, а не чистых мыслей, и поэтому важно замечать всегда не только что сказано, но и как. Я не встречала более эффективного способа научить читать, что написано, а не что хочется, чем наши занятия по «анализу художественного текста», которых в новых учебных планах всё меньше.
Я могу сколько угодно перечислять реальные навыки, которые даёт ИФМИП, как и любой качественный филфак. Я могу вспомнить, что непрестижный диплом ни разу не помешал мне в профессиональной среде — ни здесь, ни в Москве, ни в Париже. Но в глубине души я знаю, что получила больше, чем образование. Так что оставим язык рейтингов и компетенций тем, кто не знал ничего другого.
Второй курс, мне едва восемнадцать, историю русской литературы первой трети XIX века нам читает Чумаков. Тут надо пояснить: сам факт, что почти все предметы у нас вели специалисты — редкое везение для студентов-филологов в России и почти невозможное теперь, когда на ставку преподаватель должен читать десяток курсов на разные темы. Но к уровню и качеству нас и так приучили с первого курса. Юрий Николаевич открыл другую дверь, к опыту не учебному, а, наверное, антропологическому — как ещё назвать момент, когда ты вдруг узнаёшь, чем может быть человек?
Юрий Николаевич Чумаков
По иронии судьбы, я забыла многие его слова, но хорошо запомнила, как он вспоминал между делом, в разговоре о романтиках, гегелевского Наполеона: про мировой дух на белом коне я услышала впервые от человека, который навсегда убедил меня, что образы величия ничего не стоят. Самое огромное и удивительное человеческое существо стояло в обшарпанной комнате, в пединституте на улице Вилюйской, между исписанными ерундой партами и затёртой школьной доской.
Потом я ещё увижу и услышу мировых звёзд своей науки, учёных с заоблачным индексом цитирования, чей объективный вклад в мировую науку о литературе по всем параметрам наукометрии несравнимо выше, чем у профессора Чумакова. Но что мне до них, если мне Юрий Николаевич читал Пушкина и Тютчева? Что мне до мировой науки, если мне стыдно даже подумать бросить город, в который без жалоб вложили себя люди настолько лучше меня? На ближайшие десятилетия наша борьба здесь предопределена, и она не за индекс Хирша, а за то, чтобы люди остались людьми.
За годы разговоров о кризисе образования я уяснила, что людям очень нравится об этом кризисе рассуждать — чем трагичнее, тем приятнее — и совсем не нравится, когда им напоминают о тех, кто борется и какой ценой. Мы, немногие счастливцы, видели свой филфак в магическом свете и тоже не задумывались, на чём он держался — что толку объяснять магию. Вера в чудеса рождает неблагодарность.
Нина Елисеевна Меднис
Чудо сделано одним человеком, Ниной Елисеевной Меднис. Если бы у этого города были память и совесть, здесь все бы знали её имя. Без неё никогда бы не собралось в одной точке столько совсем разных, но одинаково волшебных преподавателей. Без неё я не получила бы в восемнадцать лет свой урок истинных ценностей, потому что не было бы здесь никакого Чумакова. Да и меня бы не было: она заботилась о моей карьере больше, чем я, младшее поколение было ей нужно и интересно.
Нет никакой тайной двери, за которой сам собой цветёт сад знаний. Есть повседневная работа не фей и магов, а обычных живых людей, которым вера в магическую природу своего дела никогда не позволит сбросить со своей шеи бездарных чиновников и мошенников или хотя бы потребовать признания. Есть сильный филфак слабого вуза. Он не в силах противостоять напору бессмысленной бюрократии и требованиям «рентабельности» (хотя без филологии, как и без истории и иностранных языков, НГПУ грош цена, администрация университета умело манипулирует верой гуманитариев в свою рыночную ущербность). Он никогда не мог и не сможет ничем помочь студентам, которые пришли на филфак неграмотными, и отказаться их принимать ему тоже нельзя. Но он ещё продолжает давать образование тем, кто готов его взять, и не требует ничего взамен.
ИФМИПу исполняется восемьдесят лет. 11 декабря его будут поздравлять с юбилеем те же люди, что душат институт бессмысленными приказами и проверками. Журналисты, возможно, здесь же учившиеся, дежурно перескажут сообщение пресс-службы. Воспользуюсь же тем, что я говорю уже со стороны и моих личных интересов больше не касаются интересы моей альма матер.
Без таких мест город будет лишь разросшейся торговой точкой, но он привык принимать их за данность и не готов бороться за свой собственный смысл. Поэтому у меня есть пара слов только для товарищей по счастью, для тех, кого задел филфак, для тех, кто понимает. ИФМИП — моя родина, но эти слова — всё, что я могу сейчас для него сделать.
Всмотритесь в себя, признайтесь, чем в себе вы обязаны своим учителям, скажите это вслух, для всех, чтобы перебить на минуту и казённые фразы, и разговоры об упадке образования. Поддержите хотя бы словами тех, кто продолжает работать и учиться ради русского языка и литературы. Если вы учились по правде, вы знаете, что все двери закроются, когда больше некому будет у доски начать слова пароля: «Что смолкнул веселия глас?»
