Бенька и её метафизический паровоз

Текст: Елена Макеенко
Фото с новосибирского концерта: Катерина Желнина

Кабаре-бэнд «Серебряная свадьба», встречи с которым сибиряки ждали три года, снова приехал в Новосибирск в начале октября. За прошедшее время коллектив из Минска успел выпустить альбом «Laterna Magica» и сделать несколько новых концертных программ, где певица, поэтесса и режиссёр Светлана Залесская-Бень (она же просто Бенька) вместе с музыкантами продолжает рассказывать слушателям истории своих удивительных героев. Мы встретились с Бенькой перед концертом в «Бродячей собаке» и поговорили о пронзительной поэзии, людях с мотором и непостыдном существовании.

Разные персонажи едут в одну сторону

— На одном из интернет-ресурсов опубликован довольно длинный перечень музыкантов, которых вы слушали, начиная с детства. В том числе там сказано, что на вас сильно повлияла поэтика Егора Летова, что кажется довольно неожиданным…

— Неожиданным? А почему?

— Во-первых, наверное, потому у вас с Летовым очень разные тексты.

— Да? Ну не знаю. Мне кажется, всё равно это чувствуется. Во всяком случае подсознательно или сознательно могло бы считываться, что наши тексты не находятся в диаметральной противоположности. Они стилистически, наверное, в каком-то одном паровозе метафизическом. Хотя, конечно, поэзия, которая оказала на меня большее влияние — это французская поэзия, в частности Жак Превер. И Введенский, и Николай Олейников. Это поэты, которые оказали на меня прямое влияние.

— А ещё вы в том же списке упомянули Янку Дягилеву. С ней вы тоже в одном паровозе?

— Да, паровоз — это такое место, где собираются разные персонажи, которые едут в одну сторону. Например, с Еленой Ваенгой мы едем в разных паровозах. А вот с Янкой Дягилевой, мне хочется надеяться, мы сидим в одном метафизическом паровозе, только в разных вагонах.

— В Новосибирске сравнительно недавно была такая история, когда поклонники Янки хотели повесить мемориальную доску на дом, где она жила. Мэрии эта идея не понравилась, и она стала привлекать разных экспертов, в том числе почему-то из консерватории, которые все примерно сошлись во мнении, что Янка — фигура недостаточно выдающаяся. Вы можете что-нибудь об этом сказать?

— Да, могу. Думаю, это вообще какой-то стыд и срам для Новосибирска, что здесь нет такой доски. Когда мы ездили на кладбище, чтобы побывать на могиле Янки Дягилевой, мы нашли её с большим трудом. Она показалась нам настолько прекрасной в своей трогательности… И настолько же нам было неприятно, что люди, которые приезжают — если говорить пафосным языком — поклониться этой памяти, с большим трудом могут её найти. Если бы нас не вела местная девочка, мы бы не нашли сами. На этом огромном кладбище, где стоят цыганские памятники с золотыми рисунками, могила Янки Дягилевой ничем не обозначена. Мы, кстати, сегодня узнали, что здесь поблизости сохранился дом, и обсуждали, есть ли на нём мемориальная доска. И мы были уверены, что она есть! Я считаю, что это стыд и срам для города — стыд и срам. Других слов не могу найти, потому что от возмущения немею и скрежещу зубами.

Ну как можно так поверхностно и смехотворно отнестись к такому важнейшему событию в мировой поэзии, как существование поэзии Янки Дягилевой? Она пронзительная, искренняя и честная, она парадоксальная, абсурдная, она метафизическая совершенно: это поэзия сфер, где есть язык не человеческий, но божественный.

— Одна из ваших новых песен «Сердце моё океан» в сравнении с оригиналом (песню Бенька нашла в репертуаре французской певицы Дамиа — прим. Siburbia) поражает тем, что вы из неё сделали: дико мощную вещь, которая не слышится, когда её поёт сама Дамиа. Что вы в ней такого нашли?

— Простую и очень красивую мысль о том, как под влиянием бурь сердце человеческое пустеет. Она пронзительная и, мне кажется, это очень хорошо. В Древней Греции, если зритель не переживал катарсис, драматурга могли избить. Мне кажется, что катарсисы должны быть.

— А вы планируете катарсис, когда выступаете? Думаете об этом?

— Ну, мы бы хотели, чтобы он был, конечно, но не можем предугадать. Мы же не Стас Михайлов, чтобы специально настраивать зрителя. Тут нет такого психовоздействия, просто я думаю о тех вещах, которые могли бы меня потрясти или как-то обрадовать, или травмировать, задеть. Я приношу материал, который меня очень сильно зацепил, и прошу помочь мне сделать его более сильным — и мы придумываем какое-то решение, аранжировку, номер. Поэтому мне кажется, что это так или иначе передаётся и должно вызывать похожее ощущение у людей, которые настроены на одну волну. Но, с другой стороны, всё-таки мы стараемся не перегружать зрителя слишком тягостной глубокомысленностью, а сочетать лёгкое и тяжёлое. Скорее, лёгким мы подготавливаем к тяжёлой артиллерии, а тяжёлое используем не слишком часто, чтобы у человека не случилось отвращение вместо катарсиса.

Мир мне не нравится очень сильно

— На ваших концертах появились песни с таким общественно-политическим посылом. Номер на стихи Саши Чёрного кажется довольно прямой реакцией на сегодняшнюю обстановку и в России, и в Беларуси. Насколько вообще для вас важна общественно-политическая жизнь, следите ли вы за тем, что сейчас происходит?

— Я не могу ответить на это однозначно. Мне интересны судьбы людей, которых в культурологии принято называть «маленькими». То есть судьбы отдельно взятых людей, которые в контексте истории любого государства идут каким-то своим путём — особенным или типичным. Я просто вижу, что сейчас в обществе происходят какие-то процессы, в которых люди пытаются или не пытаются остаться людьми. Эти попытки, успешные или безуспешные, мне интересны, потому что они касаются лично меня. А вообще события, которые происходят в мире, кажутся мне каким-то фантасмагорическим ужасом и бредом. И то, что происходит в мире, мне не нравится нигде, и вообще мир мне не нравится очень сильно. То, как он устроен. Его устройство для меня непостижимо ужасно. Прекрасны в этом мире только отдельно взятые люди, их благородство и добрые дела, и помыслы.

— Как вам при таком мироощущении удаётся весело жечь на сцене? После каждого вашего концерта кажется, что вы должны три дня лежать не шевелясь, а вы на следующий день опять выходите с тем же зарядом энергии.

— Это, наверное, профессиональное уже: от концертов мы не устаём, хотя играем их почти каждый вечер. Вчерашний концерт, например (концерт в новосибирском Доме актёра — прим. Siburbia), был очень уютным, по нашему внутреннему ощущению, нам совсем не было тяжело его играть. Я ещё раз подчеркну, что в мире есть много людей, которые могут принести в жизнь огромное количество тепла, радости и поддержки, чего-то волшебного, доброго, настоящего, благородного и даже абсурдно благородного и доброго неожиданно. Поэтому мне кажется, что каждый человек должен поддерживать другого человека изо всех сил. Ни себе не давать впасть в уныние, ни другим не давать. Только благодаря людям и какому-то чудесному божьему промыслу люди существуют.

— Для вас важна какая-то связь человека с местом, где он родился, живёт? Для вас важно, например, что «Серебряная свадьба» — из Беларуси?

— Я не знаю, честно. Не могу ответить на этот вопрос.

— Я вам объясню, почему спрашиваю. Журнал, который мы делаем и для которого мы с вами сейчас разговариваем, во многом посвящён вопросу, может ли человек что-то сделать с местом, где он живёт, и можно ли что-то сделать с огромной территорией, вроде Сибири, из которой все пытаются сбежать…

— Конечно, человек может, и тому есть масса примеров, но это всё исключительные личности. К примеру, есть знаменитая история про Пину Бауш, которая уехала в маленькую деревушку Вупперталь в Германии, и она изменила там всю атмосферу. Маленькая деревня, провинциальные жители, которые плевать хотели на современную хореографию, и Пина Бауш — человек невероятной силы и энергии. Она делает там такой центр современной хореографии, в который начинают стекаться люди со всего мира, учиться, смотреть, постигать, и теперь любой культурный человек знает, что такое Вупперталь, а до этого не знал никто.

И если у человека этого мотора нет — он может не нагружать себя такой огромной ответственностью, как изменить всю Сибирь, например, но может изменить свою жизнь, сделать так, чтобы ему жить было интересно, изменить жизнь близких людей. Как говорил Серафим Саровский: спасись сам — и спасутся вокруг тебя многие. И это важная мысль. Делай для себя хорошую атмосферу — и вокруг тебя сформируется круг людей, которых ты поддержишь, которые поддержат других. И разойдётся волна душевного комфорта и интересного, непостыдного существования. То есть ни с кого не снимается личная ответственность за дела вокруг себя. Но не надо мучиться оттого, что у тебя не получается изменить большое пространство: это не каждому дано, а если дано, тогда человек не мучается, а просто делает.

— А у вас получается так жить?

— Я вот тоже подумала, что я сейчас так уверенно говорю, как будто так и делаю! Но вообще, мне кажется, что в какой-то мере — да, что-то получается. Во всяком случае, мне жить очень интересно. И у меня есть круг людей, с которыми мне очень комфортно, и мы создаём много всего, радующего нас и других. Я живу в такой безумной прекрасной коммуналке, где живёт моя замечательная семья и наши друзья: художники, дизайнеры, весёлые и прекрасные люди. И у нас в квартире не закрываются двери и не выключается чайник, кто-то всё время приходит и уходит, всё время пекутся какие-то пироги, задаются какие-то интересные вопросы. Нам не хватает двадцати четырёх часов в сутках, чтобы реализовать всё, что нам хочется, но многое из этого работает. То есть мы сделали что-то — бах! — это кого-то вдохновило, кто-то придумал ещё один новый проект, кого-то это просто жизнью зарядило. Я чувствую, как это работает, очень сильно чувствую. Но, с другой стороны, когда я выхожу за пределы этого прекрасного тёплого мира, например, на родительское собрание в школу, и вижу совсем другой мир — я испытываю некие эмоциональные травмы. И я не могу сказать, что я обладаю достаточным мотором, чтобы раскачать большое пространство. Но я себя утешаю. Я думаю: значит мне не дано столько сил, но теми, сколько дано, я своё пространство заполняю.

Искусство должно пытаться

— Как вы вообще встраиваетесь во все эти системы окружающего мира типа школы?

— Я стараюсь максимально изолироваться от него. К сожалению, это не всегда возможно: у меня есть слабое место — это мои дети. То есть для себя я уже давно создала такой кокон, который позволяет мне защититься практически от любых бытовых ситуаций, но дети — это такой страшный момент. Я, например, не знаю, что делать со школой. Я бы, конечно, школы все реформировала или просто закрыла. Превратила бы их, например, в теплицы, где выращиваются помидоры, так от них было бы больше проку. Или сделала бы из них такие места, где можно пройти какие-нибудь интересные мастер-классы просто так. В общем, система образования — это какая-то очень больная точка.

— Есть в вашем представлении какая-то альтернатива образованию? Что делать с детьми, если не то, что с ними делают?

— Я не педагог, я вообще боюсь детей, и если бы мне пришлось пойти работать в первый класс — я бы сразу убежала. Поэтому я перед учителями в этом смысле преклоняюсь: это всё-таки очень мужественные люди. Но ужасна сама система. Скажем, программа, её построение. Прекрасные стихи написал наш барабанщик Француа Дебош, их нужно будет золотыми буквами выгравировать на камне, который ляжет на кладбище системы образования:

Это же ужасно. Почему маленькие существа, наделённые способностью играть, преломлять действительность, мыслить чудесным образом, незашоренным, мыслить остро, парадоксально, вдруг забиваются в какую-то непонятную систему? Их поднимают утром и в какой-то неуютной одежде выгоняют в неуютный мир — совсем маленьких, совсем ещё не наигравшихся! Не знаю, мне кажется, что, может быть, педагогический дар — вообще уникальный, он, может быть, встречается даже реже, чем поэтический. В учителя должен пойти такой человек, как Януш Корчак, которого поставят к стенке и скажут: «Мы тебя сейчас застрелим. Будешь учителем?», а он ответит: «Стреляйте, всё равно буду!». Тогда иди, учи детей. А если он скажет «Да ну, вы что?!» — тогда вон из системы образования. Ай, страшно это всё… Я вот сейчас думаю, как там в Минске моя дочка идёт в школу, и мне хочется плакать.

— А искусство может как-то спасать людей, которые из этой системы образования вырастают?

— Оно должно пытаться. Изо всех сил. Может ли оно или нет — это уже философский вопрос. Но одна из его функций — спасательная такая.