Текст: Андрей Новашов
Фото: Алексей Гущин (из архива театра «Сцена-Молот»)
Даже далёкие от театра люди, если и не слышали о Дамире Салимзянове, то наверняка читали его фамилию на афишах: сочинённую им пьесу «Весёлый Роджер» редкий российский театр не включил в свой репертуар. Продвинутым театралам Салимзянов известен прежде всего как первый главный режиссёр пермского театра «Сцена-Молот» — пожалуй, самого оригинального нестоличного театра последних лет.
Сейчас Дамир Салимзянов ставит в ещё одном смелом провинциальном театре — Прокопьевском драматическом — «Класс Бенто Бончева» Максима Курочкина (премьера назначена на 14 ноября). Режиссёр рассказал Siburbia о том, как и над кем нужно экспериментировать в театре, о чём будут дальше писать лидеры «новой драмы» и кто должен возглавлять провинциальные театры сегодня.
— Вы автор невероятно популярной пьесы для детей «Весёлый Роджер». Как режиссёр ставили «Наташину мечту» Пулинович, «Убийцу» Молчанова. Тема детей, подростков для вас — одна из наиболее важных?
— Безусловно. Я уже поставил почти семьдесят спектаклей, и только два года назад для меня сформулировались два важнейших возраста, к которым мне хотелось бы обращаться чаще, чем к безвозрастной или к взрослой аудитории. Это подростки и дети трёх-пяти лет. У пятилетних ещё нет забитости постмодерном, штампами взрослой жизни, и идёт абсолютно незамутнённое восприятие. Есть возможность говорить с ними на каком-то очень чистом эмоциональном языке. Взрослого зрителя театр может рассмешить, заставить плакать или даже пережить катарсис. Но человек уже сформирован, он уже не изменится. А вот в трёхлетнего ребёнка можно что-то заложить. Пока я для себя так определяю, что закладывать: приоритет созидания над разрушением. И почти то же самое — это подростковый возраст, когда вместе с изменением организма происходит переоценка жизненных приоритетов. В этот момент человека можно куда-то направить…
Но вот именно эти, названные, возрастные группы для меня сейчас интереснее, важнее.
— Вы обратили внимание на то, что термин «новая драма» постепенно выходит из употребления. И говорите о приоритете созидании над разрушением. И то, и другое перекликается с недавними высказываниями современных российских драматургов, пьесы которых в массовом сознании ассоциируются прежде всего с «жестью» и «чернухой». Кажется, они устали разрушать и ниспровергать и жаждут созидания…
— Происходит вот какая штука: то, что называлось новой драмой, — это вскрытие неких социальных болевых точек. И пишут об этом люди, которые по каким-то причинам почувствовали эти точки очень остро. Но количество болевых точек у каждого автора не бесконечно. Например, главная тема Юрия Клавдиева: ребёнку настолько некомфортно в этом мире, что он вынужден придумать себе другой, пусть столь же жестокий, но в таком придуманном мире он — властелин Вселенной. Пьеса «Собиратель пуль» очень мощное высказывание на эту тему. И это исчерпывающе завершается киносценарием «Два ветра». Эту тему Клавдиев закрыл. Куда он двинется дальше? Он начнёт мыслить более глобально, не зацикливаясь на сегодняшних проблемах, писать тексты, которые и в будущем не потеряют актуальности. Пьеса «Класс Бенто Бончева» Максима Курочкина, которую я сейчас ставлю в Прокопьевске, — именно такая вещь.
Это не ковыряние в каких-то локальных проблемах: вот — проститутки! вот — наркомания! Курочкин впрямую занимается доказательством любви от обратного: мы пришли к обществу, где любви нет, официально её не существует. И как тогда в нём жить? Как в нём мужчинам и женщинам общаться? Какими путями любовь возвращается? И возникает такая, на мой взгляд, не новодрамовская в привычном смысле, очень неноводрамовская пьеса… Даже не побоюсь сравнения — шекспировская.
Дамир Салимзянов
— Есть ли потенциал у других лидеров «новой драмы»? Очень показательна история Гришковца: резко стартовал, но, судя по всему, быстро исписался.
— Думаю, что потенциал есть. Пишущий человек — ещё и мыслитель. Исчерпав свою стартовую тему, он найдёт другие, на которые у него появилась потребность высказаться. Что касается Гришковца, которого вы упомянули, то у него важен язык и ощущение новизны в привычных вещах. То, что мы каждый день наливаем кофе в чашку с отколотым уголком, а однажды думаем «Она же расколота!» и выбрасываем. Из повседневного бытия Гришковец вдруг начал создавать театральную поэзию. Но в какой-то момент мы к этому привыкли: вот романтика плацкартного вагона — «Записки русского путешественника», вот реалии детства, вот реалии армии… Но всё нам уже давно знакомо.
Старая реальность в нём исписана (не как язык, а как тема). Если будет продолжение в сторону космоса, в сторону глобального обобщения — будет и Гришковец.
У Анны Яблонской в «Где-то и около» как раз было это развитие, это сочетание острых, «чернушных» болевых точек с поэтизацией мира. Вот почему мне было интересно ставить этот текст. И последняя её пьеса «Америка заметает следы» (в 2011-м Яблонская трагически погибла в результате теракта — прим. А. Н.) — там уже выход происходит за пределы сиюминутного бытописания. Даже в её «Язычниках» это бытописание сделано очень поэтическим языком. И дальше она выходит на уровень средневековых фарсов, фантасмагорий; из бытовых реалий она сочиняет большую, яркую, карнавальную историю мира, а это уже не новодрамовская «чернуха». Поэтому любой из новодрамовцев, если он чувствует свою тему, не останавливается на «чернухе», будет продолжаться как автор.
театр «Сцена-Молот» (Пермь)
— Вы покидаете «Сцену-Молот», где три года были главным режиссёром. Что удалось сделать за эти годы? Что будет с театром после вашего ухода?
— Театру, на мой взгляд, удалось полностью занять свою нишу и стать привычной частью культурного пространства Перми, стать брендом не только в городе, но и за его пределами. «Сцена-Молот» отстояла право ежедневно высказываться на острые темы. Высказываться «неудобным», «неловким» языком, чтобы пробить броню в зале, заставить зрителя уходить со спектакля неуспокоенным. Приглашали режиссёров, которые изначально приходили… с не то чтобы скандальной, но с очень жёсткой революционной идеей, будь то Руслан Маликов, Юрий Муравицкий, Филипп Григорян, Владимир Агеев. Моя задача была в том, чтобы мы не стали театром только для пятисот человек. Вместе с Эдуардом Бояковым (первый арт-директор «Сцены-Молот» — А. Н.) искали не только материал, но и тот театральный язык, который, может быть, и не сразу поймёт, но захочет понять… не знаю, тётя Глаша из четвёртого подъезда, которую случайно затащили на спектакль.
Надеюсь, продолжится развитие в прежнем направлении, раз уж «Сцена-Молот» позиционируется как театр настоящего времени. Мы отговорили о проблемах 90-х–начала нулевых. Сейчас уже пошли «десятые». Их кто-то острее нас чувствует.
— Иными словами, театр должны возглавить представители следующего поколения?
— Молодые, азартные, энергичные. Мне кажется, такие люди и должны подхватить, которых будоражит это направление в искусстве. Естественно, если в «Сцену-Молот» придёт человек, который захочет ставить Островского с бородами… Не могу себе представить такую ситуацию, но если допустить гипотетически… Ну зачем это? Он поведёт в другую сторону. К тому театру, в котором лично ему комфортнее. Нет, конечно, это должны быть молодые, наглые ребята, которым интересно провоцировать зрителей: «Посмотрите! Происходит то, чего не должно быть, а мы уже так к этому привыкли, что просто не замечаем!». Провокативная культура.
