Текст: Елена Макеенко
Фото: Маргарита Захарова
Николай Хомерики
Режиссёр Николай Хомерики, один из главных героев российской «новой волны» в кинематографе и любимец каннского жюри, привёз в Новосибирск свой фильм «Сердца бумеранг». Это третий полнометражный «авторский» фильм режиссёра, который в перерывах между искусством успевает снимать сериалы и участвовать в продюсерских проектах.
«Сердца бумеранг» — полнометражный ответ на короткометражку «Вдвоём», снятую Хомерики в 2005 году и повествующую о жизни сына с умирающей от болезни матерью. На этот раз медленная, почти муратовская чёрно-белая лента рассказывает историю о молодом человеке, который узнал, что в любой момент может умереть, но решил никому об этом не говорить — не трогать мир своими проблемами. И мир остался нетронутым.
О кино и мире мы поговорили с Николаем после просмотра.
— Как так получилось, что актёр Александр Яценко стал лицом нового кино? Сначала у Хлебникова, теперь у вас, и, кажется, все уже привыкли, что герой «новой волны» должен быть вот таким — немножко аутичным, хорошим, никогда не говорящим о том, что с ним происходит.
— Тяжело найти артиста, который обладает внутренним содержанием, кроме умения что-то сыграть. Чтобы личный опыт был какой-то присущ, всё в глазах… У Саши это есть, у него судьба своя. У меня сначала был утверждён другой актёр, намного моложе, хороший парень из Санкт-Петербурга, но в последний момент понял, что мне нужно, чтобы в глазах читалась история, которую я хотел. Чтобы глаза были наполнены прожитым. А Саша, кроме того что прекрасный актёр, ещё обладает внутренним образом, который экран передаёт. Наверное, и Боря [Хлебников] поэтому его снимает. Он у меня снимался до этого три года назад в картине, которая ещё не готова — это такое коммерческое кино, «Беляев». Так что я с ним уже работал и теперь решил его взять на главную роль. Мне казалось, что я смогу открыть какую-то другую грань, которой не было в фильмах Бори Хлебникова.
Александр Яценко в фильме «Сердца бумеранг»
— Несколько лет назад казалось, что ещё года три – и «новая волна» станет чуть ли не основным направлением русского кино. Вы, Хлебников, Попогребский… Сейчас есть ощущение, что всё это постепенно улеглось. Ещё существует эта режиссёрская общность или каждый начал двигаться в своём направлении?
— Нет, существует, развивается. Просто был небольшой простой, связанный с реорганизацией Министерства культуры, когда никому денег не давали целый год. Но всё уже позади. И Лёша Попогребский призы в Берлине получает, и Боря снял два новых фильма, вот и я снял третий такой авторский фильм. Все снимают.
— Ну, это какая-то грустная история.
— Да, это грустно. Ему не дали смонтировать фильм так, как он хотел.
— А вас не сбивает необходимость снимать то авторское кино, то сериалы?
— Сбивает, но что делать.
— Это только необходимость или это вам хоть сколько-нибудь интересно?
— Это необходимость, которую я пытаюсь сделать интересной. Иначе бы я уже скурвился. Деньги деньгами, но и в коммерческом, и в некоммерческом должно быть что-то интересное для тебя, иначе нет мотивации просыпаться на работу. Когда нет мотивации — ты и кино снимаешь плохое, а зачем снимать плохое кино? Даже если снимаешь коммерческое — это должно быть хорошее коммерческое кино.
— Вам сегодня на пресс-конференции говорили, что у вас есть какие-то специальные зрители, которые понимают ваши фильмы, а есть простые, которые, соответственно, нет. Вы тоже так это себе представляете? Все эти забавные разговоры, которые происходят между второстепенными персонажами, как будто намеренно вызывают смех «специальных» над «простыми»…
— У меня нет специальных зрителей. В хорошей картине всегда есть много слоёв, и чем больше слоёв, тем лучше, потому что хорошие фильмы можно пересматривать пять раз, шесть раз. И каждый раз, когда ты пересматриваешь, ты видишь что-то ещё. А в фильмах, которые построены только на сюжете, что ты можешь увидеть во второй раз? Ну, посмотреть только, например, как актёр сыграет. «Бриллиантовую руку» мы же пересматриваем только чтобы ещё раз приколоться над игрой актёров.
— Да, но не получается ли, что здесь зрители прикалываются не над игрой актёров, а над тем, что вот такие смешные ребята их окружают?
— В принципе, для меня это не первостепенное значение имеет. Это одна из приправ ко всему главному. Диалоги эти прекрасные пишет сценарист Саша Родионов, он такой документальный человек. Получается «театр.doc» так называемый — это подслушанные разговоры, которые только придают сюр происходящему. К сожалению, эти вещи плохо считываются иностранным зрителем. Перевести это практически невозможно, они становятся не очень смешными, да они и просто не понимают, о чём это. Вот, например, у «Сказки про темноту» лучший показ был на «Кинотавре». Мало того, что киношники понимали все эти вещи, они ещё и понимали подтексты, и зал так реагировал, что я вдруг понял, что я комедию снял.
— Я почему заговорила с вами о людях. В Новосибирске сейчас сложилась довольно странная ситуация, в которой люди стали выходить на улицы и говорить, например, что выставка Пикассо — это ужасно, уберите и не показывайте нам такое. Мне вдруг пришло в голову, что люди, о которых не думают зрители «театра.doc», которых принимают за какой-то элемент окружающей среды, вдруг вышли и стали бороться против искусства, что-то в нём их уязвляет…
— …раздражает. Оно раздражает их так же, как Хрущёва раздражала известная выставка «непонятных художников». Приблизительно та же самая ситуация. Людей раздражает, когда они не понимают, или понимают неправильно.
— Нужно ли им объяснять?
— Им нужно объяснять, но… объяснять им уже поздно.
— Что же делать тогда?
— Вы как-то раз сказали, что принципиально книги не читаете. Это правда, или это была какая-то случайная фраза?
— Не то что принципиально… Я читал много книг. Последние несколько лет действительно мало очень читаю, но сейчас, может быть, как раз опять начну. Вот летел в самолёте и читал. Взял наугад книжку, которая валялась дома, — «Антихрист» Ницше. Читал и думал: «бедный Ницше, какой он дурак». То есть он такой умный, а чего-то самого главного не понял. Я что имел в виду: мне интересно перерабатывать жизнь, которую я вижу. Я не хочу перерабатывать чей-то уже прожитый опыт — взять «Преступление и наказание» Достоевского и поставить его. Я хочу ориентироваться на свои глаза, на то, что я вижу, когда сижу в кафе, лечу в самолёте.
— Вы боитесь влияний, чужих идей?
— Не то чтобы боюсь, но мне хочется самому изобрести велосипед. По наитию. Просто была критическая масса просмотренного и прочитанного, и на тот момент мне казалось, что какую-то главную вещь я понял для себя — и мне уже стало неинтересно читать. Жизнь казалась интересней. Сейчас наступает какой-то другой период, хочется опять что-то читать и перечитывать. Посмотрим.
— Когда смотришь «Сказку про темноту» или «Сердца бумеранг» складывается впечатление, что вы живёте с каким-то ощущением зловещести окружающего мира. Метро — такое инфернальное пространство, «дискотека 80х», которая после «Груза 200», например, уже не воспринимается иначе как саундтрек ко всему ужасу, который человека окружает… Это случайно, надумано, может быть, или у вас есть какое-то недоверие и страх по отношению к миру?
— Не зловещести — безысходности… Но, конечно, а как этого ужаса может не быть? Что в мире поменялось? Такой же ужас испытывали художники и музыканты в семнадцатом веке, например, или в третьем веке до нашей эры. Мир-то не стал лучше. Лучше уж точно не стал. Хуже — можем спорить, когда было хуже — сейчас или во времена инквизиции. Да, человек стал свободнее, его, по крайней мере, не пытают. Но стал ли лучше этот человек? Где-то он точно стал хуже. По крайней мере, во времена, когда его пытали, он думал о чём-то важном.
— Вам хочется что-то в этом изменить, мир спасти? Искусство вообще способно что сделать с этим?
— Да мир ничего не спасёт… (минута тишины) Что-то я такую фразу сказал, что надо её как-то продолжить: …но человек может спасти себя и другого человека. Мир он таким и останется, утопии невозможны.
— Вы говорили ещё в одном интервью, что ваша цель — максимально выразить себя. Вы идёте к этой цели или она изменилась?
— Не знаю, где я это говорил, может, это было давно… Я не себя хочу в кино выразить. Кино для меня является инструментом для самопознания. Я познаю мир посредством кино. Режиссёры тоже делятся на тех, кто что-то якобы понял, и доносят это так: «вот, смотри». Как Ларс фон Триер. Для меня создание истории, съёмочный процесс — это поиск. Когда монтаж заканчивается, я сам смотрю свой фильм как зритель и пытаюсь понять: что там произошло? Почему вышло такое кино? Даже когда я говорю на съёмочной площадке «сделай так, а не так», я не могу объяснить почему. Подсказывает что-то. Разборка полётов уже потом. Я пересматриваю потом свои ранние работы и удивляюсь тому, что я снял. Познаешь себя — познаешь мир.
