Наталья Ласкина
филолог, преподаватель зарубежной литературы
В последнее время особенно заметно стало, насколько сжалось в русской публичной жизни пространство разговора. Вроде бы и подошел момент, когда естественно было бы всем все высказать, выговориться — воевать-то все равно почти никто не рвется, значит, будем разговаривать — а слов нашлось совсем мало, до смешного, до «да или нет».
В Новосибирске, по крайней мере, мне слышалось, как каждая новая попытка выйти на площадь усиливает ощущение безмолвия. Показать еще, кажется, что-то можем, рассказать — не очень, а уж своими, новыми словами — совсем никак. Впечатляет не уровень «красноречия» даже, а уровень вторичности речи, и не в веселых играх с цитатами (что тоже, впрочем, уже вчерашняя мода), а в том, что произносится серьезно и честно. Голоса партийных людей звучат, как стилизованное эхо каких-то смутно узнаваемых персонажей, у кого из революционных фильмов, у кого из хроники девяностых. О том, что вырывается из уст носителей власти, лучше и вовсе не думать, если хочешь сохранить рассудок.
Странным образом так сложилось, что эта тема нехватки своих слов в непривычных вариациях задела меня дважды с разницей почти ровно в год и почти в одном месте, в Париже. Место, впрочем, не так странно: Франция — это именно что страна слов и речей, столетиями культивирующая умение называть, проговаривать, давать голос каждому. Но я сейчас совсем не о французской культуре.
Автор скульптуры — The Robert
Около года назад французская коллега в беседе осторожно высказала удивление одной особенностью русских студентов, которых в парижских университетах уже много, в том числе на «словесных» факультетах. Студенты эти, заметила она, хорошо говорят по-французски и вообще подготовлены хорошо (проходили всё, что надо), но слишком доверяют чужому слову — наверное, наследие авторитаризма…
Разница эвфемизмов, однако, тогда заставила меня по-другому посмотреть на слишком привычное, и сейчас я всё больше склонна соглашаться, что причина не столько в лени или в повсеместном воровстве, сколько в несвободе и в полном отсутствии опыта небытового разговора. В «своих словах», если удается заставить их произнести или записать, отпечатывается такая растерянность, такое головокружение (когда буквально пропадают согласования, рассыпаются падежи, дрожит голос), что становится ясно: украденные готовые фразы, обычно непонятые, непереваренные, были нужны даже не для опоры на авторитет, а просто как костыли, без которых совсем никакая речь не движется. (Вот и социальная жизнь в сети все больше наполняется повторами, репостами и ретвитами — и в этом потоке улавливается граница между жаждой делиться открытиями и неспособностью или страхом говорить от себя.)
Автор скульптуры — The Robert
А на днях вернулась ко мне эта тема совсем иначе. На парижской книжной ярмарке главный гость этого года, Кэндзабуро Оэ, на рутинный вопрос о том, с чего началось для него чтение, рассказал примерно следующее.
А когда учитель в школе давал задание написать сочинение «своими словами», будущий нобелевский лауреат своими писать совсем не хотел, ему были интересны только слова других в его карманах…
В чем разница? Как получается, что из невозможности сказать новое и свое и из желания опереться на чужое вырастают и неуклюжее мычание на трибунах и площадях, и наивное цитирование без кавычек в курсовых, и книги великого писателя?
Простой ответ на поверхности: разница в отношении к чужим словам. Пока они остаются объектом желания, пока их крадут не по привычке и не от страха — есть шанс, что в ответ на них скажутся и свои слова. Кто знает только, как этого добиться и как этому учить; великие писатели упорно повторяют, что всё должно случиться в детстве.
