«Сибирь и точка»: бурый медведь

Текст: Анна Груздева
Фотографии Анны Груздевой и из архива заповедника «Столбы»

Команда проекта «Сибирь и точка» благодарит Фонд Михаила Прохорова за поддержку наших экспедиций.

Бурый медведь — символ не только Сибири, но и всей России — не занесён в Красную книгу и не находится под угрозой уничтожения, как, например, снежный барс. Но он всё чаще выходит из леса в города, к людям, подтверждая распространённые мифы о Сибири. Вместе с научными сотрудниками заповедника «Столбы», граница которого находится всего в 7 километрах от Красноярска, мы отправились в дикую тайгу, чтобы походить по звериным тропам, поговорить о меняющемся поведении и образе жизни бурого медведя, трофейной охоте на «хозяина тайги», а также о лесничестве и проблемах заповедника, находящегося в черте крупного города.

Посёлок Береть. Отсюда по Мане можно добраться до Манского лесничества заповедника «Столбы» — на кордоны «Берлы», «Маслянка» и «Кандалак», где живут и работают лесники и куда научные сотрудники «Столбов» систематически приезжают изучать состояние экосистем и климата, вести наблюдения за животными и состоянием природного комплекса в целом и проводить ежегодный учёт бурого медведя.

— Так, не бурый медведь был, говорите… А какой, седовато-белый? — зоолог Владимир Кожечкин расспрашивает деревенского мужчину о медведе, которого недавно видели на ближайшем открытом склоне, и делает пометки в «Дневнике лесника».

Владимир — старший научный сотрудник заповедника, специалист по экологии крупных хищников. Он начал работать в заповеднике в 79-м, защитил диссертацию по редкой и сложной для изучения росомахе, но уже довольно давно в поле его научных интересов — бурый медведь. Правда, вне городских джунглей Кожечкин похож не на кандидата биологических наук и кабинетного учёного, а на лесника: тёплые штаны на ремне, растянутая серая водолазка с широким горлом, на ногах — резиновые сапоги, а на плечах — старый серо-синий рюкзак.

Мы выдвигаемся на кордон «Берлы». Лесники Юра и Лёша, суетясь и громко переговариваясь о своём, таскают в лодки бензин и рюкзаки. Официальная их должность — инспекторы, но чаще их называют «лесные люди».

— Ты в этом поедешь, ёлки-палки? Замёрзнешь ведь на реке, — Юра по-хозяйски накидывает на меня гигантскую камуфляжную куртку, пропахшую лесом и потом; рукава и воротник у неё мокрые и холодные.

— Не отказывайтесь, на Мане действительно прохладно, — с улыбкой говорит Анастасия Кнорре, заместитель директора заповедника по научной работе; ей даже в походной одежде удаётся выглядеть женственно. Здесь, в лесу, Юра и Лёша зовут её «Настя», иногда, правда, вспоминая про «Анастасию Алексеевну».

Анастасия Кнорре в заповеднике с детства: её отец, Алексей Кнорре, долгое время был научным сотрудником «Столбов», а потом заместителем директора по науке и директором. Поэтому маленькую Кнорре с двух лет возили на кордоны и знакомили с заповедной жизнью. В 1999–2010-х годах Настя была научным сотрудником Института леса им. В.Н. Сукачёва в красноярском Академгородке, а теперь Анастасия Алексеевна отвечает за науку на «Столбах». Несмотря на то, что её профессиональные интересы — экология леса, сложно выговариваемая дендрохронология и изменения климата, про заповедник и его обитателей она знает многое.

— А это я сам, — прижимая к себе небольшой пластиковый чемоданчик, говорит суетливому Юре Сергей Лощев, энтомолог в больших очках, который тоже едет на «Берлы». Собирать жужелиц.

Заповедник «Столбы» расположен на окраине обширной Алтае-Саянской горной области, там, где соприкасаются Западно-Сибирская низменность и Среднесибирское плоскогорье. Он один из самых маленьких в Красноярском крае, его площадь чуть больше 47 гектаров, а территория представляет собой междуречье правых притоков Енисея: Базаихи, Большой Слизневой и Маны, по которой с шумом идут наши лодки. Тайга здесь темнеет пихтой, елью и кедром, а по берегам реки стоят высокие сосны, только-только зазеленевшие после зимы берёзы и немногочисленные рыбаки. Между небольшими горами извивается Мана приятного серо-зелёного цвета.

— Такой цвет дают подстилающие породы и водоросли, — комментирует Анастасия Кнорре.

«Берлы»

Кордон «Берлы» находится в южной части заповедника. Здесь никаких рыбаков: с правого берега Маны, выше кордона, начинается «зона абсолютной заповедности». Ещё недавно на «Столбах» было тринадцать кордонов, где лесники или инспекторы жили, работали, вели хозяйство и занимались наблюдениями, нередко целыми семьями. Сегодня кордонов осталось семь, живут на них немногочисленные «лесные люди» вроде Юры и Лёши.

— Лесничество — это очень непростая работа: нужно уметь и дрова заготавливать, и за тропами следить, и, в идеале, — за домашним скотом смотреть, а также вести наблюдения за природой… Молодые люди сегодня всего этого не умеют, мало кто готов жить и работать в заповеднике, — сетует Владимир Кожечкин.

Старый лесничий дом на кордоне похож на деревенский: печь, дрова, по стенам висят старые засаленные куртки, возле телевизора лежат широкие камусные лыжи. Пахнет погребом и отсыревшим деревом. К отстающим от стены обоям на кухне прикреплена фотография женщины с букетом тюльпанов.

— Моя вторая жена, сейчас приедет ко мне сюда, копать огород, коз разводить, — забегает в избу громкий Юра. — Первая жена так и не дождалась меня из тайги, бросила.

— Это вы заполняете? — показываю на исписанный «Дневник лесника» на столе.

— Ёлки-палки, конечно. Я сюда всё самое главное, а потом переношу на другие бланки, — растягивает он «а» показывая, что бумажная рутина ему в тягость, и поспешно выходит из избы: они с Лёшей сегодня ночуют на другом кордоне. А мы остаёмся на кордоне «Берлы», обедать и выполнять учётные работы.

В последние, «нехорошие» (по словам сотрудников), годы, в заповеднике насчитывали 30-35 медведей. Это много.

Пару лет назад туристическая зона заповедника «Столбы» была закрыта из-за появившегося там медведя-шатуна, а «медвежьи» новости ежегодно будоражат жителей не только Красноярского края, но и Томской, Кемеровской, Омской областей и других регионов.

— Почему медведи выходят в города?

— Город сильно влияет на кормовую базу медведя, — Владимир отхлёбывает чай и тянется за бутербродом с колбасой. — Скажем, 20–30 лет назад она была гораздо богаче, были ягодники, а сейчас ягод практически нет, ореха мало. Зверю не хватает белка. В голодные годы на шинном кладбище дважды отстреливали медведей, они выходили туда и разрывали свежие могилы. Представьте: идёт похоронная процессия, а рядом медведь роет свежую могилу.

— Осенью медведи выходят обычно на садовые участки, где есть яблоки, груши, ранетка, туда, где образуются помойки, их запах притягивает зверя за много километров, — Анастасия режет апельсин, раскладывая блестящие липкие дольки на тарелку.

— Насть, а помнишь, 2011 год был урожайный на черёмуху? Медведь только за её счет и выживал. В тайге не было черёмухового куста, который бы зверь не заломал. А в последние голодные годы мы стали отмечать каннибализм среди медведей. В прошлом году на Торгашинском хребте крупный самец съел медвежонка без матери…

90-е в стране стали переломными не только для общества, но и для природных комплексов: урожайность ягод резко упала из-за промышленных выбросов города, влияние КАТЭКа исследователи отмечали даже на Ямале, за тысячи километров от Красноярска. За несколько десятилетий серьёзно изменился состав почв, менее предсказуемым стал климат, что, в частности, повлияло на урожай кедрового ореха. Но главное, что за это время животные не успели адаптироваться к резким изменениям в природе.

— Понимаете, как только мы вмешиваемся в природу, — нарушается вся цепочка, — Анастасия отрывается от горячего кофе и горячо начинает объяснять понятные экологам истины. — Не бывает так, что птицы существуют отдельно, трава и деревья растут отдельно, животные кормятся отдельно. В природе всё очень тонко организовано между собой. Вырубаются леса, следовательно, территория, на которой могут обитать определённые виды, сокращается. Сокращается территория — начинается внутривидовая и межвидовая конкуренция за корм. Животные меняют пищевые пристрастия — начинаются болезни.

— Что произошло в заповеднике в 90-х? — разговор о проблемах отрывает от обеда и Владимира Кожечкина. — Северную его часть полностью перекрыли строящимися дачами, глухими заборами, железными прутьями, и для животных, в частности для медведя, не стало исторических миграционных «коридоров». Они не могли выйти из заповедника на естественные степные стации, которые им жизненно необходимы. Другая большая проблема — это бродячие собаки, которые загоняют копытных в дачные массивы, и те погибают там. Когда дворняги гонят, например, марала, он пытается проскочить между прутьями железных заборов и сетками, но голова у него проходит, а тело застревает, и зверя буквально разрывает…

— То есть проблемы с бездомными собаками касаются и заповедника?

— Конечно. В городе к собакам относятся очень безответственно: люди их подкармливают, думая, что делают доброе дело, а на самом деле они увеличивают численность беспризорных и одичавших стай, которые мало того, что кидаются на людей в городе, так и в заповеднике загоняют косулю, мелких животных, разоряют гнёзда птиц… Это очень серьёзная проблема именно для природного комплекса.

Попадая в тайгу, городские бродяги дичают и пользуются хищническими приёмами волков: сбрасывают копытных со скал, выгоняют их на замёрзшую реку, к заборам, на наст, особенно в весенний период, когда маралы или косули режут ноги о лёд и собакам ничего не стоит их догнать. Зимой проблему усугубляют и проложенные горожанами лыжни и снегоходные трассы вокруг заповедника: по накатанной дороге собака в два счёта давит косулю.

— «Что вам, жалко, что мы по заповеднику ездим на лыжах? Мы же ничего не нарушаем! Ни в кого не стреляем!», — Анастасия, повышая голос, с иронией передразнивает туристов. — Но прошли два лыжника, сделали тропу, и голодным собакам вход в заповедник открыт. Этот вопрос с собаками, жалко-не жалко… Всё упирается в этический аспект. В городе десятилетиями идут дебаты: стерилизация? отлов? уничтожение?

— Отстреливать бездомных собак тоже не выход, да и «зелёные» не дадут, — перебивает Владимир, словно опасаясь, какой вариант ответа выберет коллега.

— Есть выход со стерилизацией: через десять лет у бродячих собак хотя бы не будет потомства, — смягчается Кнорре. — Но всё равно главная проблема в том, как относится к собаке человек. Люди живут летом на дачах, прикармливают одного-двух щенков, потом уезжают и бросают, а собаки взрослеют, размножаются, сбиваются в стаи. Никто за ними наблюдений не ведёт… — Анастасия снова начинает говорить как учёный. Но за столом замолкают: кажется, у научных сотрудников «Столбов» уже нет сил рассуждать и думать о проблеме, на которую они не могут повлиять.

Мы оставляем недопитый холодный чай на столе и начинаем собираться в тайгу. Владимир что-то складывает в свой потрёпанный рюкзак, Анастасия хмурится в навигатор, пытаясь настроить его, я щедро распрыскиваю на штаны репеллент «таёжный антиклещ». Сергей Лощев отрывается от своего чемодана-сейфа для жужелиц и смеётся.

— Что, не поможет?
— Не поможет.

Тропа хозяина

Медведь в Сибири, да и во всей России, больше, чем медведь. Политтехнологи используют его как символ национальной мощи, маркетологи — как окупающийся региональный бренд, журналисты — как повод поднять рейтинг вечерних новостей, а горожане — как страшилку для зарубежных туристов. Но для зоологов бурый медведь — это просто бурый медведь, крупное хищное млекопитающее, обитающее почти во всей лесной зоне России.

— Как это медведь — хозяин тайги? — искреннее удивляется Владимир Кожечкин. — Есть ещё росомаха, волки, рыси… Бурый медведь просто самый многочисленный хищник в нашем заповеднике.

В этой глухой тайге бурый медведь действительно самый многочисленный. Многочисленнее, кажется, только клещи. На нулевом километре нашего постоянного учётного маршрута (иначе ПУМа) к штанам прицепились четверо.

— Что, уже «ребятишек» нашли? Чувствуют, что свежего человека на прикорм привели, сейчас начнут жировать. Можем и погибнуть, — Кожечкин шутит, приделывая «нулевую» табличку к сосне на нашем 10-километровом маршруте.

— Может, вернетёсь? — Анастасия иронично комментирует моё суетливое отряхивание. — За последние десять лет процент клещей, заражённых вирусом клещевого энцефалита, колебался от 1 до 6%, а заражённых баррелиями — до 16%. А баррелии вызывают болезнь Лайма… — Анастасия погружается в работу с навигатором, я суммирую проценты: 22.

В заповеднике много лет проводится учёт не только зверей, но и клещей, для него есть даже свои методы. «Учётчик» выходит в лес с «волокушей» (большим вафельным полотенцем на палочке) и волочёт её за собой вдоль учётной двухкилометровой тропы. Прошёл 100 метров — посчитал, сколько на нём и на «волокуше» самок, самцов и нимф: это и будет показателем, сколько на ста метрах в кустах и траве живёт клещей.

На этом маршруте «волокуши» мы: трава высокая, каждые 100–200 метров приходится стряхивать двух-трёх клещей. Да и сам заповедный лес мало напоминает городской парк и даже туристическую зону «Столбов»: на намеченной лесниками тропе встречаются поваленные деревья, корни, ручьи и ветки в лицо. В этой глуши всё растёт, живёт и умирает по своей внутренней логике.

— Вот смотрите, первый признак того, что в лесу есть медведь, — Анастасия показывает на большой муравейник, разрытый до основания, который я успела пробежать. Они с Владимиром умеют «читать» лес. Там, где горожанин не отличит лиственницы от кедра, а мох от лишайника, Анастасия Кнорре, знающая всё про деревья, видит Lаrix и Pinus sibirica, Bryophyta и Lichenes. Горожанам, бывающим в тайге, ради собственной безопасности тоже стоит научиться «чтению».

В тайге бурый медведь не только оставляет на влажной земле следы и помёт, разрывает муравейники в поиске личинок, которые дают ему белок и необходимую кислоту, делает глубокие «покопки» в поиске бурундуков, ломает кусты смородины и черёмухи, но и маркирует деревья; их называют «медвежьими». Чаще зверь выбирает пихту: он трётся своей шубой о смолянистый ствол, к которому прилипает мех. Медведю важно оставить в лесу свой запах: право сильного в тайге никто не отменял.

Миновав ручей Князево, идём на солонец. Человеку, незнакомому с тайгой, его не найти: солонец — это просто небольшой участок земли в виде лунки, пропитанный соляным раствором. Но животные знают сюда тропу: на сухой земле отпечатались следы маралов.

— Так, солонец немного суховат. Не вижу, чтобы его подсаливали! — Владимир берёт из лунки щепотку земли и кончиком языка проверяет её на солёность. — Нужно его подсолить. Солонец ведь нужен не только для минеральной подкормки животного, например, для роста пантов и костей копытных, но и для того, чтобы зверь не ушёл на сопредельные территории, где его могут ждать браконьеры… Солонец помогает сохранять популяцию в границах заповедника.

— А много браконьеров охотится на медведя?

— Не очень. Проблема в другом: на медведя недостаточно ходят профессиональные охотники.

Долгий период совместной истории человек и медведь употребляли одну и ту же пищу, использовали схожие убежища и нередко охотились друг на друга. Неслучайно коренные народы Сибири, в частности эвенки, относились к медведю с почтением и называли «амака» — «дедушка», а русские крестьяне, старожилы Сибири в конце 19–начале 20 века, между собой называли медведя «хозяином». Для них охота на этого зверя была естественным способом выживания, она сопровождалась сложными ритуалами и праздниками. Когда человек вышел из леса, охота на медведя стала одной из наиболее эмоциональных и престижных, или попросту «трофейной»: добывание в одиночку медведя на берлоге или из-под собак — действительно опасное занятие. Но в 20 веке, особенно с середины 1980-х, когда в России ввели лицензию на добычу «хозяина», профессиональные охотники стали ходить на медведя всё меньше, и зверя в тайге стало больше. Теперь медведь в массе идёт в населённые пункты, давит на скотофермах коз, лошадей, коров и свиней, пугает дачников и горожан.

— Охота — метод естественного регулирования популяции. Это трудозатратная и малоокупаемая работа, — рассуждает Владимир. — Сельское население исчезает, охотников, которые с хорошими собаками, с лайками, умеют грамотно добывать медведя, становится меньше, а молодым это не интересно. Зато полно охотников-любителей из «толстосумов», или «жирных котов», как их ещё называют. Они не любят хлопот с собаками: они выехали на лодке, сели в кресло, увидели, что медведь на открытом склоне пасётся, взяли его «на оптику» и прихлопнули. Они называют это «охотой».

— Для чего существуют в вузах кафедры охотоведения? Необходимо грамотное, обоснованное регулирование популяции с помощью охоты. Важно, чтобы специалисты понимали, какая численность того или иного зверя возможна на территории, а какая нет. Но если вы заметили, специалистов в нашем мире осталось очень мало, всё больше людей, которые просто зарабатывают… — досадует Анастасия, пока мы идём по маршруту. — Конечно, природа должна регулировать всё сама, но как только человек вмешивается в природную среду, особенно там, где тайга граничит с крупными городами, посёлками, дачами, он тоже начинает отвечать за грамотное регулирование популяций.

Сегодня рядовому охотнику охотиться на медведя стало сложнее: лицензия на «трофей» стоит три тысячи рублей, а в последние годы запретили и охоту на берлоге, посчитав этот способ добычи «негуманным». «Брали бы с охотников триста рублей, сельским уже проще было бы охотиться», — рассуждает Владимир, прилаживая к сосне алюминиевую табличку с очередным километром.

В древние времена все народы Евразии добывали бурого медведя на берлоге, реже — охотились на случайного встреченного зверя, если он вызвал охотника «на бой» — оставлял царапины на дереве. «Вылезай, старик» говорили они ему, извиняясь и выражая почтение, а потом, свежуя тушу, имитировали раздевание медведя.

Как охотники с лицензией, так и браконьеры в большом количестве продают жителям Поднебесной желчь и жир животного, которые ценятся в традиционной китайской медицине, а также лапы медведя, которые идут на сувенирные сумки и экзотически блюда китайской кухни. Стоимость одного такого блюда, например, в приграничном Хэйхо — около $120, а за «комплект» мороженых медвежьих лап охотник получает от 4 до 12 тысяч рублей. Но чем дальше от границы с Китаем, тем меньше браконьеров и неконтролируемой охоты на медведя: далеко и дорого сбывать товар. Тем не менее, по словам экспертов, в Кызыле и Абакане закупку медвежьих лап ведёт довольно много фирм.

— Сейчас на медведя ходят, как правило, ради удовольствия и денег: убили, лапы отрубили, а тушу в тайге оставили. Это хищничество. Дальний Восток от этого страдает, Сибирь меньше, — расстроено говорит Кожечкин, понижая голос. — Смотрите, прямо перед вами — характерная медвежья метка: задиры, — зоолог оживляется и показывает на исполосованную когтями сосну, достаёт линейку и начинает крутиться с ней вокруг дерева, записывая размеры в блокнот. — Крупная особь, больше 9–10 лет.

Анастасия тем временем уселась на траву с компьютером, словно за столик в кофейне, подключила к компьютеру метеодатчик и стала изучать цветной график на экране, показывающий ход температуры и влажности в этой части заповедника за год.

Медвежьи метки — задиры и погрызы на коре деревьев — не обозначают границ территории животного, а носят информативный характер на постоянных звериных тропах. Интересно, что среди людей, живущих в лесной полосе Среднего Приобья, издревле бытовали представления о «тропе хозяина», таящей опасность для несведущего путника. Раз мы и медведь идём одной тропой — оглядываюсь, нет ли поблизости «крупной особи».

Как зоологи, так и бывалые охотники говорят, что лучший способ избежать проблем с хищником — не искать встреч с ним. Поэтому, если вы оказались в тайге, всматривайтесь вглубь леса, наблюдайте, не шевелятся ли кусты, вслушивайтесь, не доносится ли издалека рёв, и если зверь поблизости, но не успел заметить вас, тихо, но не бегом уходите.

«Нормальный» бурый медведь — действительно опасный хищник, который, однако, не ищет встреч с человеком. Более того — он человека боится. Этот «дипломат», как говорит Кожечкин, услышав вас, тоже постарается убежать. Но есть ситуации, когда встреча с медведем может стать фатальной. Например, если вы видите славных пушистых медвежат (а они по глупости могут выбежать и на автомобильную трассу, и на прогулочные тропы в заповедниках и национальных парках), не спешите с ними фотографироваться или играть, потому что находящаяся даже в сотне метров медведица-мать, учуяв врага, прибежит разбираться. Нежелательно проявлять интерес и к местам, где бурый спрятал свою добычу: никому не хочется делиться едой с чужаком. А в июне или июле оглядывайтесь: нет ли поблизости спаривающихся медвежьих туш, так как, по словам зоологов, «задорное, куражливое состояние животных может довести вас и до беды». Самое важное: наблюдайте и показывайте — разговорами, шумом, смехом, криком — что вы в лесу. Потому что неожиданная для медведя встреча с вами, например, в ягоднике может оказаться смертельной. Для вас.

— За тридцать пять лет наблюдений в заповеднике было всего два случая нападения на человека, — спокойно говорит Владимир. — Лет пять назад у нас был случай. Два спасателя МЧС в поиске заблудившихся туристов шли по Калтату вверх, где в это время «мышковал» медведь. Осень была богатая на мыша. Зверь гыркнул на них, предупредил, мол, это моя территория, я здесь хозяин. А они проигнорировали. Ну, он одного лапой ударил, другой успел убежать… Хорошо, все живы остались.

— А ваш топор в случае чего нам поможет? Можно его как-то так ловко метнуть и …
— Не поможет.

Лесной человек

Ночью пошёл дождь, и Мана стала серой. В лес не хотелось, но Анастасия и Владимир снова ушли по маршруту: подсаливать солонец и ставить возле него фотоловушку, а энтомолог Сергей снова пошёл искать под камнями своих жужелиц. Тоскливую тишину тайги нарушил шум моторной лодки: Юра с Лёшей приехали с «Кандалака». И стало громко.

— Ты чего сидишь мёрзнешь? Ёлки-палки, пошла же золотая молодёжь! — Юра недовольно буркнул, накинул мне на плечи отсыревшую грубую куртку и пошёл на кухню греметь металлическим чайником. — Так, чаю, чаю… Если человек не может другого чаем напоить, его надо из тайги выгонять. Сразу!

Юра, худой, но крепкий, идёт за кружками. Из-под камуфляжной куртки выглядывают жилистые руки, над губой отпечатался глубокий шрам — хлестнула тонкая ветка. Юра в тайге почти сорок лет, десять из них он был штатным охотником, занимался промыслом на большой Кети: сдавал советской власти соболя, белку, сохатого. Ходил на медведя.

— Да ничего страшного и сложного в этом нет! Сказки всё, — отмахивается он на мои расспросы про охоту на «хозяина». — Вот подстрелишь — тогда работа начинается: разделать, жир отделить, мясо отделить. Если есть лошадь — навьючил и пошёл. А если нет, то сам ходок десять делаешь, вытаскиваешь из леса, там такой… такой адский труд! — Юра закатывает глаза и громко, с чувством тянет «ад». — Больше не хочу его добывать. Он хозяин — пусть хозяйствует, таскать его ещё.

— Не боитесь медведя? Он же по вашим лесничим тропам ходит.

— Не боюсь, ёлки-палки. А надо бы. Идёшь почему внимательно по тайге? У зверей характер разный: можешь ты медведя скрадывать, а может он тебя. А попадёшься… — Юра внезапно закатывается нездоровым смехом и резко умолкает. — Быстренько сгребёт. Вот идёт он, туша в триста килограммов, и не слышно! А я вешу семьдесят, и столько шума! В тайге почему выживаешь? Опыт. Зверя нужно увидеть первым.

— Не надоело в тайге?

— В городе надоело! Работа — телевизор, работа — телевизор. А здесь читаю.

— А я книжек у вас не нашла. Хотела вчера почитать.

— А чё не сказали раньше, ёлки? — Юра с досадой хлопнул по бедру, метнулся в дальнюю комнату и стал нагружать мои руки книгами: «Росомаха Палеарктики» Кожечкина, «Мёртвые души» Гоголя, «Волки. Справочник охотника», «Алгебра и начало анализа», «Маленький принц» Экзюпери, «Бхагавадгита как она есть», три тома из собрания сочинений Джека Лондона. Сверху упали личные дневники.

— Любите Лондона?

— Кто ходит в тайгу, тот не может его не любить. Я всё на пять-шесть раз перечитал, рассказы люблю, но больше всего «Маленькую хозяйку большого дома». Не читали? Почитайте, это настоящая симфония женщине! Ни у кого лучше не читал.

— Никого надо мной нет, начальники — это всё профанация, никого не признаю. Мой начальник — только жена. Так, вы извините, надо идти в лес пилить деревья, которые тропу завалили. Вы же вчера какую-то халтуру нашли, ёлки…

Владимир с Анастасией вернулись из леса и стали смотреть фотоловушку с «Кандалака», которая сфотографировала кабаргу днём и какого-то зверя ночью, среагировав на их движения. Юра следом принёс из леса большую бутыль мутной жидкости.

— Представляете, берёзовый сок забродил! — радостно засмеялся лесник, и появившееся солнце подчеркнуло грубый шрам над губой, морщины и частую седину в волосах.

«Лесной человек» — так говорили ханты и кеты не про человека тайги, а про медведя, считая его своим прародителем. Кажется, Юра после стольких лет в тайге и стал «лесным человеком», медведем, который «жил с людьми — и поседел от горя».

От меняющихся отношений с человеком вскоре может поседеть и настоящий бурый медведь, обитающий в сибирской тайге. Подкармливание «голодающих мишек» со стороны людей приводит к их неконтролируемому отстрелу, беднеющая с каждым годом тайга — к каннибализму среди косолапых и их болезням, дорогие лицензии на добычу зверя усугубляют проблему естественного регулирования популяций с помощью охоты. А что мы? А мы можем хотя бы не оставлять после себя в тайге мусор и продукты, не провоцировать животного на встречу, не пытаться урвать в лесу остросюжетный кадр с «символом Сибири». Иначе медведь, уже начинающий привыкать к человеку, будет всё чаще выходить в города, и кому после этого придётся «поседеть от горя» — ещё неизвестно.