Фото: Фрол Подлесный
Текст: Елена Макеенко
В этом сезоне театр «Старый дом» не только посрамил скептиков, но и удивил всех консервативных зрителей, ориентирующихся в театральной жизни города по осадку прошедшей пятилетки. Мало того, что шестичасовая «Трилогия: Электра, Орест, Ифигения в Тавриде» в постановке итальянца Антонио Лателла стала лучшим театральным проектом года по версии премии «Парадиз», так ещё и свежая премьера «Ручейник, или Куда делся Андрей?» обещает неминуемо вывести театр на новый уровень зрительского восприятия.
«Ручейник» — постановка в жанре театрального мокьюментари, плод трудов петербургского режиссёра Семёна Александровского, поразительно большой для часового спектакля группы художников, техников, звукооператоров и нескольких самых молодых актёров «Старого дома». В основе спектакля лежит пьеса Вячеслава Дурненкова «Ручейник», написанная десять лет назад. Зрители в количестве сорока человек сидят прямо на сцене и погружаются во всевозможную документальность, мультимедийность и неподдельный онлайн.
Мы встретились с Дурненковым и Александровским сразу после публичного обсуждения премьеры, задали им несколько вопросов, сфотографировали, прочитали пьесу и решили не отставать от новой документальности.
«НИКОЛАЙ. У каждого человека такая история есть. В смысле про голод. Иначе это не человек».
«Ручейник»/«Вячеслав и Михаил Дурненковы. Культурный слой» — Москва, 2005.
Вячеслав Дурненков: Ну, как-то я жил, так получилось, без книг и без магнитофона целый месяц. И тогда я понял, как я зависим от всего этого — от музыки, от книг. Для меня это было очень сильное ощущение, хотя оно и такое, бытовое. Это ничего не изменило, я просто начал это ценить. Голод — это возможность оценить. Мы ведь так устроены, что ценим только то, что потеряли. Так и с людьми, на самом деле. Вот сейчас я появился в социальных сетях, и стали появляться какие-то мои однокурсники и одноклассники. И я вдруг понял, что не рад этому. Хотя это были друзья, с которыми мы очень плотно общались, по которым я скучал. Я много переезжал из города в город, мы какие-то письма друг другу писали, встречались иногда. Потом всё это заглохло, завелись семьи, менялись профессии, я ушёл в театр… А когда сейчас там все появились, оказалось, что нам, собственно, и говорить не о чем. Но я помню то ощущение, что мне их очень не хватало. Я считаю, что мы не стали богаче. Интернет и мультимедийность, когда надо выбирать, в какой экран смотреть… Масса информации, её переизбыток, можно что-то выхватывать частями. А в результате, когда у меня была полка с десятью книгами, я получал гораздо больше, чем сейчас, когда у меня есть доступ ко всем библиотекам и путешествиям. Я не знаю, почему так. Может, я был более вдумчивым.
У меня как-то сломался компьютер, я жил без него две недели, почему-то не ремонтируя, и мне было очень хорошо. У меня и телефон такой модели, чтобы в нём не было никакого интернета. Я люблю, когда уезжаю, выключаться — и меня нет. Когда я теряюсь, как этот Андрей, мне становится хорошо. Сейчас одиночество стало такой темой… С одной стороны, все жалуются, что социальные сети не спасают от него. А с другой стороны, мы не испытываем этого подлинного одиночества. Это тоже получается одна из тем спектакля. Тема ухода сознательного. Потому что сильно много всего, что не делает нас лучше и интересней.
Вячеслав Дурненков
«АНДРЕЙ. Понимаешь, вот когда ваши бабки у нас появились, мне показалось, что это что-то важное для меня. Что я этого, может быть, всю жизнь искал, книжки все эти читал… Я ведь всё перепробовал. Я, когда студентом был, с кришнаитами сошёлся…».
Семён Александровский: Ну как бы нам ведь самим с собой разбираться, никто не поможет. Человек куда-то едет, думает, что ему что-то откроется, а надо самому справляться.
ВД: А времени нет.
СА: Это вообще такая тема в сегодняшнем мире очень важная: не может быть перекладывания ответственности, ответственность лежит на мне. За всё — за ожидания, за разочарования. Когда кажется, что есть кто-то, на кого можно эту ответственность переложить, какой-то большой дядька, Илья Сергеич (персонаж пьесы — прим. Siburbia) или кто-нибудь другой, который всё знает, то думаешь, что он тебе всё объяснит. Но жизненный опыт показывает, что справляться самому. Илья Сергеич тоже Андрею говорит про личную ответственность. Он тоже делал свой выбор, и он его сделал, он взял ответственность за этих людей. Кто-то ведь и за себя не может взять ответственность.
Семён Александровский
«АНДРЕЙ: (…) Мне вот тридцать с чем-то, а как будто всё перегорело. Я не знаю, что делать… Я раньше думал: ладно, пройдёт, вот люди вокруг меня живут и вообще не задумываются. С кем ни начнешь на эту тему разговаривать, у всех одно: жить, чтобы жить. Но это ведь не так. Должно быть что-то другое, понимаете? Вот как бы вам это объяснить? Понимаете, у меня такое чувство, что где-то форточка открыта и оттуда сквозняк дует, а где она, эта форточка, не знаю. (…)».
ВД: Десять лет с того момента, как была написана пьеса, прошли очень быстро, но я не могу сказать, что что-то особенно изменилось, тем более к лучшему.
СА: Я смотрю, и мне кажется — я уверен, что все вопросы этого текста десятилетней давности — они очень личные и конкретные.
ВД: Ты же моложе меня, они для тебя актуальны?
СА: Безусловно, они для меня актуальны. И я смотрю, что вообще сейчас происходит, какая тенденция есть. После тридцати лет люди, которые жили для себя, в том числе и Слава, сейчас вдруг начали делать какие-то очень конкретные вещи, брать ответственность за других людей, заниматься какими-то социальными проектами. С тюрьмами работать, с детьми работать. Я недавно читал статью про Филиппа Бахтина (бывший главный редактор журнала Esquire — прим. Siburbia) — талантливый человек, москвич, всё есть, он руководил журналом, всё бросил и стал заниматься детским лагерем. Неважно, что это коммерческий проект, это то, что его сейчас наполняет.
ВД: Это всё равно какая-то такая отчаянная попытка. Когда надо делать уже хоть что-то.
СА: Это бегство от пустоты.
ВД: Это ожидание того, что тебе станет лучше. В какой-то момент так и делается. Ну да, в какой-то мере это тоже для себя… Ну так всё мы для себя делаем. А кто делал не для себя? Все занимаются своей кармой, все занимаются душой. Но просто человек делает это, а мог бы что-нибудь другое — убивать, например. Энергетика-то одинаковая. Померанц, такой один из последних мыслителей, сказал как-то, что тема дискуссии неважна. Потому что люди одинаково идут и убивать, и спасать. Важен стиль дискуссии. Я эту мысль не сразу понял, а потом понял. Энергетика одинаковая. Посылать тысячи людей в тюрьму или вести какую-то освободительную войну — расходуется одно и то же, везде жертвы. Только стиль дискуссии может быть разный в обществе. Вот театр учит какому-то стилю дискуссии.
«АНДРЕЙ. Но это ведь, правда, интересный материал.
БЕРГЕР. Ой, да брось! Ну, хорошо. Сбили летчика, прячут в бане, кругом немцы. Наверняка, когда прыгал, стресс там, невроз. А делать нечего, постоянное напряжение, здесь же Библия лежит, стал читать — атеизм начал кусками отваливаться. Дальше — больше…
АНДРЕЙ. Странно, меня зацепило».
ВД: Даже когда люди чего-то не понимают, они начинают думать, почему не поняли, начинают задавать вопросы. Вот в чём сила театра — какая-то живая коммуникация. Это не как пошёл, «Звёздные войны» посмотрел: «мне там вот этот ушастый понравился», и всё. А здесь можно говорить, можно спорить, можно рассуждать.
СА: Хорошо ты сказал, правда, про супермаркет (видимо, на дискуссии — прим. Siburbia). Это наше удовлетворение себя, когда кажется, что я вот это получу — и мне будет хорошо, а оказывается, что вот это получил, это получил, это получил, а хорошо не стало.
В этом удивительная штука — когда люди вместе оказываются и вместе проживают какой-то опыт. Ни научить мы не можем чему-то, ни ответить на что-то…
ВД: Мы можем просто провести это время вместе.
СА: Люди сейчас не приходят в театр за ответами, наоборот почему-то идёт ожидание удовольствия.
ВД: Да, всё больше и больше. А Андрей вот пришёл за ответом и ничем это не кончилось. И удовольствия не получил. Сейчас ведь две тенденции в обществе — идёт такое расслоение, ксенофобия, ненависть, мы всё дальше и дальше разбегаемся, и в то же время гедонизм. Разбегаемся для того, чтобы наслаждаться чем-то. Это две вещи, которые характеризуют наше общество. А театр молодец, потому что может не идти на поводу. Он ничем не связан, он более живой. Вот сидят сорок человек на сцене, смотрят странный спектакль, по странному тексту, находятся в странном для себе опыте существования… И хорошо.
СА: Для меня самое главное то, что сказала на дискуссии мама актрисы: «Вы меня заставили подумать о себе». Это, по-моему, самое крутое. Вы меня не научили, не развлекли — заставили подумать о себе. Это классно.
ВД: Что-то другое, кроме ненависти и получения удовольствия.
«НИКОЛАЙ: Я его за шиворот и по морде: «Ты чего, сука?». А он: «Я жить не хочу». Я ему ещё по морде, говорю: «Ещё раз увижу, всё, прибью, падла». И всё. Отслужил как все. Я уже в дембель ухожу, он подошёл, «спасибо» сказал, книжку подарил. Я её в поезде выкинул — вроде по-русски, а ни хера не понятно. Понимаешь, пока ты по морде от жизни не получишь, ты ничего понимать не будешь».
СА: Вот чем книжки хороши — там каждый писатель тебе предлагает свой жизненный опыт, как он через него проходит. В хорошем тексте, у хорошего драматурга всегда это есть. Вот жизненный опыт Андрея мне очень понятен. Но в театре есть профессиональный вопрос, как тебе с этим опытом взаимодействовать — и тогда надо ещё мозги выворачивать. У меня над этим спектаклем мозги свернулись и развернулись в непростой калач.
ВД: Всё правильно, нужны новые формы. Ну какие могут быть высказывания, когда в театре есть всего две темы: любовь и смерть?
«СУМАСШЕДШИЙ (громко) . Здравствуйте, русские люди! Православные! Я обращаюсь к вам! Вчера я разговаривал с Богом! С нашим русским Богом! Вы можете не верить мне! Вы думаете, что я сумасшедший! (Начинает смеяться.) Но это не так! У меня есть доказательство! Вот оно! (Разворачивает пакет, достаёт наполовину оплавленную аудиокассету, поднимает её над головой.) Я записал разговор с Богом! Люди! Православные! Мне надо уехать в Воронеж! Дайте, кто сколько сможет! В России жить — не в тапки гадить! Помогите, кто сколько сможет!».
СА: Представьте, если бы вышел на сцену человек и начал бы рассказывать, а как это — в России жить.
ВД: Включил бы Солженицина… Это было бы нечестно просто. Потому что на самом деле это делают люди, у которых нет ответов.
СА: Сумасшедший в пьесе — это карнавальный человек. Если жизнь воспринимать исключительно серьёзно — можно, конечно, сильно загрузиться. А если эту карнавальность жизни видеть, она даёт какую-то уловку.
ВД: Она спасает, да.
СА: С одной стороны, вот оно разрушается сакральное, оказывается профанным — и, чёрт возьми, почему всё сакральное разбивается в тьму? Сейчас же опять нарастает это в обществе — что должны быть какие-то идеи, дайте нам что-то главное…
ВД: Причём они привносятся же искусственно и зачастую не имеют просто никакой основы.
СА: Это не то, что можно придумать и дать.
ВД: Просто жить мы же не умеем. Нас не научили просто жить — это большое искусство.
СА: А жизнь вынуждает. Все эти разговоры о том, что дайте нам кого-нибудь, кто будет всё это нести — они оттого, что самим сложно.
Поэтому все эти поступки — с тюрьмами, с детьми, а для кого-то писать, а для кого-то спектакли ставить, а для кого-то, не знаю, вытачивать гайки… Помнишь, ты мне рассказывал про художника, который устроился на завод.
ВД: Да, у него был такой проект — устроиться на два года на завод. Он два года работал на заводе, общался только с рабочими… Такой современный акционизм. Богемный человек, вырос у хиппи, родители там анашу курили, музыка играла, он вырос таким. И пошёл на два года к пролетариям, отработал честно всё, выпивал там с ними, а потом вышел — сказал: всё, я закончил, это был проект. Вот театр даёт такой же опыт проживания каких-то жизней.
