Очень московская история

Текст: Елена Макеенко
Фото: Геннадий Данилкин

Борис Хлебников приехал в Новосибирск, чтобы в рамках фестиваля «Встречи в Сибири» представить в кинотеатре «Победа» свой новый фильм. «Пока ночь не разлучит» — почти киновербатим — в основу сценария лёг репортаж семилетней давности «Вкусные разговоры», в котором журналисты «Большого города» зафиксировали диалоги посетителей в модном ресторане «Пушкин». В фильме едят и ведут беседы Сергей Шнуров, Василий Уткин, Анна Михалкова, Авдотья Смирнова, Алиса Хазанова, Агния Кузнецова и многие другие узнаваемые лица.

Мы встретились с Борисом в ресторане кинотеатра прямо перед премьерой, и, поскольку спрашивать «о чём будет фильм?» оказалось закономерно бессмысленным, — поговорили о ресторанах и революции, столице и провинции и, конечно, новом русском кино.

— Борис, я так понимаю, снимая фильм, вы не могли предположить, что когда он выйдет — он попадёт, во-первых, в контекст так называемой «грёбаной цепи», в которой в том числе и увольнение главного редактора «Большого города», а во-вторых, в контекст «либеральных заседаний» в ресторанах. Как-то меняется от этого картина или ваше к ней отношение, или она продолжает автономно существовать так, как была задумана?

— Нет, я считаю, что она меняется, потому что когда мы снимали — никакой Болотной площади ещё не было и никакого политического контекста в разговорах, наверное, не могло быть — его и не существовало. В этом смысле мне жалко, что фильм выходит позже, потому что это была бы отличная даже не критическая, а ещё одна комическая составляющая.

Это для них максимальное проявление гражданской позиции: вот с этим сяду, а с этим не сяду. И это всё ужасно смешно, и по этому поводу в фильме можно было какое-нибудь комическое наблюдение сделать. Но ни в коем случае не политическое, потому что там этого в помине нет. Просто это такое восстание гламура, оно тоже очень смешно.

— При этом же есть более серьёзный контекст, когда в тот же «Жан-Жак» врывается ОМОН…

— Это ооочень смешно.

— Это смешно отчасти, но, кроме того, что люди, как вы говорите, сидят за разными столиками, — на них реагируют, причём диким образом.

— Это ужасно смешно. Потому что это самое глупое, пьяное, идиотское место в Москве, где сидят самые главные раздолбаи, и вдруг туда врывается ОМОН, и как-то там их арестовывает. Это же нелепо, и ничего в этом политического я не вижу.

— Я и не пытаюсь вас особо на политику выводить.

— Нет, пожалуйста, выводите, ради бога. Просто я говорю, что вся эта ситуация в Москве очень декоративная, а хотелось бы, чтобы она была другая.

— Хотелось бы, чтобы она была какая?

— Хотелось бы, чтобы она была не московская. Потому что пока это очень московская, очень стерильная, очень пушистая история выходов на площади и сидения в ресторанах. Хотелось бы, чтобы это было что-то более глобальное.

— Вот вы сегодня в Новосибирске полдня, как минимум, провели в ресторане. Это, конечно, не «Пушкин» и не «Мост», но всё-таки вполне приличный ресторан, в котором сидят в том числе и публичные люди (в это время в зале находятся полпред Виктор Толоконский, режиссёр Юрий Шиллер, директор фестиваля «Встречи в Сибири» Элла Давлетшина, несколько журналистов, дизайнеров и не только — прим. Е.М.). Есть какая-то разница с тем, о чём вы говорите?

— Нет, нет абсолютно никакой разницы, кроме того, что здесь очень вкусно, в отличие от «Жан-Жака». Серьёзно. Но я имею в виду, что если говорить об этой политике, то это сугубо московское пока развлечение. И это просто печально, потому что и лидеры такие же декоративные, и вся эта история — очень московская, и люди, по сути, которые выходит на улицу, они не очень понимают, за что и почему они выходят.

— А вы выходили на улицу?

— Я ходил всегда, но никогда не слушал, что там говорят эээ… революционеры.

— А зачем вы ходили?

— А затем, чтобы показать, что нас много — это важно.

— Но вот это же тоже очень интересная история. Везде люди выходят, чтобы показать, что их много — и в Новосибирске то же самое, хотя здесь «много» — это не сто тысяч, а три. Но находясь среди этих людей, вы считаете, что они смутно себе представляют, зачем, кроме этого количества, они сюда пришли. И они вам этим не нравятся.

.
— Нет-нет-нет, эти люди мне не не нравятся, они примерно представляют себе, что им нужно. Они формулируют очень правильные вещи. Они, например, говорят о том, что чиновники — это нанятые люди, которые вообще-то должны работать на нас, а не провозглашать монархию. Мне всегда очень жалко, что это тоже очень замкнутая штука, очень московская. И понятно, почему она непонятна в маленьких городах — я не говорю про такие большие города, как Питер, Новосибирск и, там, Екатеринбург. Но в маленьких городах реакция очень понятная: а зачем это всё? А зачем они выходят, что им вообще надо?

Опять получается вакуум вот такой дурацкой столицы, в которой все с жиру бесятся и всё. Если бы это было сформулировано — требования, программа…

— …тогда бы сразу людей стало меньше.

— Да. Но тогда была бы какая-то более общая картина.

— Вы всегда снимали провинциальные истории, и сейчас рассказываете о том, что московская жизнь вам не слишком нравится, почему вы тогда вдруг взялись за сюжет, столичнее некуда? Это же ужасно московский сюжет.

— Он действительно ужасно московский, и я разглядел в нём что-то, что можно сделать. Необязательно же брать сюжет, который тебе мил и приятен. Но мне показалась, что это какая-то очень узнаваемая вещь, когда я прочитал материал «Большого города». Мне показалось, что там какие-то очень точные вещи подмечены про Москву — про то, за что я её люблю, и за что я её не люблю. Какая-то концентрация эмоций в этом материале. Это интересно.

— А это понятно за пределами Москвы?

— Конечно, понятно. Вся страна смотрит телек, читает журналы про звёзд и с удовольствием наблюдает за их жизнью. Не думаю, что это только в Москве. Тут только может быть более агрессивное к этому отношение.

— У меня есть такое подозрение, что люди, которые с агрессивным отношением читают журналы про звёзд — они не то чтобы смотрят ваше кино… А ваши предыдущие фильмы, «Свободное плаванье», например, — они понятны москвичам?

— Да, на самом деле в Москве «Свободное плаванье» намного лучше прошло, чем в провинции, судя по встречам со зрителями.

— У нас тут Сигарев недавно был, ему тоже много сказали про гадость…

— Сигарев, мне кажется, снял очень светлое кино. Но у нас с ним есть очень большая разница: Вася снимает всё это изнутри, потому что он сам оттуда родом, из малюсенького посёлка, он всё про это знает. А я москвич. Поэтому я всё равно делаю это со стороны, я не могу играть в Шукшина — это глупость.

— Почему тогда вы, московский режиссёр, берётесь именно за те истории, которые требуют какого-то особого буфера — когда нельзя говорить как москвич, невозможно вдруг стать немосквичом, но всё равно нужно рассказать?

— Слушайте, очень по-разному всё это происходило, всегда какая-то случайность. «Свободное плаванье» возникло из того, что я просто жил в этом городке месяц. А немосковских фильмов-то у меня больше и нет.

— Может, я не совсем точно выразилась, но даже ваша короткометражка «Позор» — она, может, и московская, но мы, зрители, ничего не можем об этом сказать.

— Ну, это да, тоже немосковская история — мы имели в виду какой-нибудь маленький городок и провинциальную газету. Ну, я не знаю, мне просто почему-то там понятнее, кто есть кто, я различаю людей, а в центре Москвы я их не различаю.

Я понимаю врач, инженер… Какая-то загадочная абсолютно ситуация, московская, мне она непонятна. Потом, в провинции все конфликты мне почему-то кажутся чётче и открытее, там это что ли проще делать, интереснее. А вообще я провинцию не люблю. Я считаю, её нужно уничтожать.

— Вот как? А что оставить?

— Не что оставить, а, как в Европе, сделать её каким-то более ровным пространством — по уровню жизни, по культуре.

— Боюсь, у нас её для этого слишком много.

— Нет, у нас просто слишком большой разрыв между тремя-четырьмя крупными городами и всем остальным пространством. Буквально основная часть населения живёт в другом мире. Это середине двадцатого века максимум — как живёт большинство людей. Это просто страшно, и это хочется уничтожить.

— Очень хорошо, что вам это хочется уничтожить, но совершенно непонятно, что с этим делать.

— Непонятно. Но эмоционально хочется уничтожить. Нет, ну как, вот американцы делают очень простую вещь — они размещают свои университеты в самых глухих местах. Они переносят свои производства в разные города. Немцы все свои министерства разогнали нафиг из Берлина и разместили их в других городах Германии.

В той же самой Германии даже такая мечта становится более распространённой — она распространяется на Франкфурт, Мюнхен, Берлин и ещё, допустим, три города. Это уже, понимаете, другая ситуация. Ещё, например, в Европе везде есть такой закон, что преподаватель или учёный не может сидеть в своём университете больше пяти лет. Он всё время должен переезжать из города в город, и защитить диссертацию он тоже не может в своём университете. Теперь представьте себе такую ситуацию, что какие-нибудь московские преподаватели приезжают сюда, чтобы работать в ваших университетах, а потом преподают в Барнауле и ещё где-нибудь. А ваши какие-то преподаватели замечательные едут в Москву. И тогда получается, что уровень университетов в стране становится более-менее одинаковым. Тогда получаются не вот эти замкнутые пыльные пространства, а начинается движение, начинается всё. Это так же, как с театральными всеми этими делами. Это всё возможно, нужно просто вкладываться в это. Вот у вас же нормальный абсолютно оперный театр, я там был сегодня — открытая площадка, где нет единого режиссёра. Это пример правильной очень позиции, это постоянное обновление. Актёры не могут постоянно засиживаться и пылиться, они не так изнашиваются, как при одном режиссёре.

— Кстати, об актёрах. Раньше было очевидно, что у режиссёров так называемой «новой волны» есть не только свои сюжеты и язык, но и свои актёры. Хомерики — это Алиса Хазанова, Сигарев — Яна Троянова, Хлебников — Яценко и Сытый и так далее. Сейчас актёры начали мигрировать по фильмам, вплоть до того, что вы снимаетесь у Дуни Смирновой, а она у вас, и начинает казаться, что происходит наконец-то какая-то интеграция…

— Нет. Нет. С актёрами этого фильма ситуация очень простая. Когда нам отказали в ресторане «Пушкин», мы пошли в ещё более… в САМЫЙ пафосный ресторан Москвы и решили там снимать. Когда я первый раз туда пришёл, то я чуть ли не принюхиваться к себе стал. Потому что мне было настолько непонятно, как двигаться, как сидеть, что есть и как заказывать… Мы пришли просто посмотреть, но всё равно надо было что-то заказать. И я чётко осознал, что это должны играть состоятельные актёры, потому что они это умеют.

А уже дальше нужны были просто актёры, которые нам подходят. Мы не гнались за конкретными звёздами, а гнались за теми людьми, которые будут полезны для этого сюжета.

— Так а происходит ли что-то с «новой волной», тем не менее?

— Нет, ничего не происходит.

— То есть мы опять возвращаемся к тому, что это всё критики придумали?

— Точнее всего Сергей Шнуров нам придумал название — «новые тихие». Но, видите, «новая волна» или «новый реализм» всегда объединяли режиссёров, которые любят или ненавидят одно и то же. Во Франции это был проигрыш в войне, старшее поколение режиссёров, которые при фашистах продолжали снимать… Вот эти новые шестидесятники всё это ненавидели, у них была общая идея — они были связаны маоизмом, коммунизмом и так далее. Неореализм в Италии точно так же — это поствоенный синдром, они все были коммунистами.

— А что тогда этих людей вообще позволяет обобщать?

— Я думаю, это просто анклав людей, которые делают, чё хотят. Так скажем. И не более того. Больше я бы даже не стал говорить ничего.

— Но с чем-то это можно сопоставить? С людьми, которые делают то, что им государство заказывает, с людьми, которые хотят денег?

— Ну, к примеру.

— А вы что хотите делать?

— Чё хочу.