Текст: Антон Захаров
Беседа проходила на Красноярской ярмарке книжной культуры, организованной Фондом Михаила Прохорова
Константин Богомолов и модератор встречи, театральный критик Дина Годер
Театральный режиссёр, которого консервативные зрители порой буквально демонизируют, представляя символом всего разрушительного и непристойного, что есть в современном российском искусстве, оказался очень приятным и интересным собеседником. Во время творческой встречи со зрителями на Красноярской ярмарке книжной культуры Константин Богомолов подробно рассказывал о своём творческом методе и отвечал на любые вопросы из зала. Мы приводим некоторые фрагменты его выступления.
Справка: Константин Богомолов (родился в 1975 году) — театральный режиссёр, многократный номинант на премию «Золотая маска». Штатный режиссёр театра Ленком, до 2013 года был помощником художественного руководителя в МХТ им. Чехова, где поставил несколько очень резонансных спектаклей, в том числе «Идеальный муж» и «Карамазовы», в работе над которыми им был радикально переписан литературный первоисточник. Также поставил спектакли «Лёд» по роману Владимира Сорокина в Национальном театре Варшавы и «Гаргантюа и Пантагрюэль» в Театре Наций.
О работе с классикой
Внутренние ограничения, которые я могу себе поставить в работе с классическими или современными текстами, совершенно не различаются. Просто в классическом тексте есть, как правило, больше стилистических возможностей для игры. Я работал с двумя современными текстами, и к одному из них, роману «Лёд» Владимира Сорокина, я подходил как к классике. Просто потому, что для меня Сорокин — это сложная вселенная, которую я пытаюсь понять и энергетические и смысловые возможности которой я пытаюсь использовать. Современные тексты зачастую такими возможностями не обладают, они просто недостаточно сильные. Поэтому для меня значение имеет только качество текста, а не время, когда они были созданы.
Об осовременивании
Мониторы в моих спектаклях являются просто средством, как и микрофоны. Они позволяют одновременно работать и с мизансценой, и с крупным планом, позволяют внутри спектакля осуществлять сложный монтаж планов, ритмов, мест действия. Сегодня театр становится тотальным искусством, значительно опережая в этом кино. Я тоже сначала чурался видео в театре, но в какой-то момент понял, что это прекрасная возможность обогатить спектакль, и не надо её бояться. Что касается современных костюмов, то они просто позволяют уничтожить лишние смыслы. Например, в том же «Борисе Годунове», когда герои надевают современные костюмы, пиджаки и обувь, это для меня никакой не концепт, а избавление от лишних смыслов: от бород, боярских шапок и прочего. Если бы я одел их в костюмы героев «Звёздных войн», это был бы концепт. А современные костюмы — это просто нейтральная одежда, не вызывающая ничего. На мой взгляд, современная одежда в театре только у архаичного зрителя может вызвать приступ ярости. Это даже уже не осовременивание, это несерьёзно.
Спектакль «Карамазовы»
О честном театре
Дело в том, что я не люблю театр. Я считаю, что нигде так не ощущаешь бессмысленность проведённого времени, как в театре. Это очень тяжёлое состояние — сидеть в зале и смотреть спектакль. Я часто не понимаю, почему не лучше сидеть на балконе и смотреть в окно. Мне кажется, что эта созерцательность гораздо более интересна и информативна, потому что это твоя созерцательность. Ты её формируешь, это твоя жизнь. А идти в театр — это значит вырезать кусок собственной жизни. При этом по этическим законам ты не можешь выйти из зала. Я также ненавижу позицию «в театре живут и умирают». Это совсем не так: в театре люди не проживают никаких жизней. Это всё какая-то фигня, которая для меня пахнет фальшью.
А понятие «русский психологический театр» я для себя сформулировал следующим образом: это нищенство. Страдая и переживая, театр нищенствует. Он торгует эмоциями и просит за эти эмоции свою копеечку в виде аплодисментов, внимания, признания и так далее. И я с этим не могу мириться, поэтому сам я свои спектакли делаю холодно и рационально. Это не значит, что мной при этом не движут эмоции, но я как раз понимаю, что не имею права свою эмоцию продавать. Для меня важен театр, в котором люди не проживают, но вспоминают. В воспоминании истории есть честность. Например, я смотрю спектакль «Три сестры» очень известного режиссёра с прекрасными актёрами. И я вижу сцену прощания Ирины и Тузенбаха, и там слеза, здесь улыбка, но я при этом всё время думаю: «Принесли его домой, оказался он живой». И будет ли им стыдно за эту сцену, как они её презентовали? Вот это и есть главное противоречие театра: он проживает то, что и так знает. И именно это противоречие, на мой взгляд, помогает разрешить такой театр-воспоминание. Тогда ты честен: ты знаешь эту историю, но ты пытаешься её вспомнить и понять, что же там такое было.
Спектакль «Идеальный муж»
О культуре
Я рассматриваю культуру как единый текст. Для меня Грушенька, которая начинает петь песню Наташи Королёвой «Мой киевский мальчишка», — это единый текст внутри спектакля, не коллаж, а некая непрерывная вещь. И этот кажущийся произвол в сочетании музыки и текстов — на самом деле не произвол никакой, а то, как живёт культура в моей голове. Я так дышу, для меня это нормально. Сначала это воспринималось агрессивно, но постепенно люди стали внимательнее, стали приглядываться, прислушиваться и говорить, что в этом что-то есть. Ведь и романы Достоевского вырастают из бульварной литературы. Но дело не в этом. А в том, что мы, к сожалению, находимся в плену стилистических ограничений.
Спектакль «Лёд»
О высоком и низком в искусстве
Для меня не существует высокого и низкого в театре. Это тотальная игра! Вставляя в классические сюжеты современные эстрадные песни, я знаю, что часть зрителей будет радоваться стёбу, часть будет морщиться: «Ну что за пошлятина!». Я сознательно это делаю, ведь интереснее провоцировать восприятие, чем соответствовать ему. Кстати, есть много людей, которые ходят и на «Карамазовых» по несколько раз, и на «Гаргантюа и Пантагрюэля». Мне кажется, что этот момент отношения к театру как к игре, некоего разрушения этих священных подмостков, это ощущение, что можно взять и делать то, что тебе хочется, вызывает какое-то детское счастье, которое передаётся и залу. Это очень важно. Мне кажется, что зритель просто устал от серьёзного театра, он очень устал от месседжа, он не верит. Это ощущение театра как нищенства присутствует и в зрительном зале тоже.
И это тяжелейшая и интереснейшая задача: как сделать так, чтобы эти люди покупали билеты и чтобы одновременно это был не Рэй Куни и никакая другая очевидная комедия. «Идеальный муж» идёт с двумя антрактами и заканчивается в 23.00. Мне все говорили, что это сумасшествие и что нужно резать его немедленно, оставив две части. Но люди смотрят. Они включаются, потому что видят другой театр, где есть и вот это, грубо говоря, не пойми что. Затем я делал «Карамазовых», спектакль гораздо более серьёзный, который продолжается вообще пять часов и заканчивается в 24.00. И тоже заполняются залы на него. Я сознательно пытаюсь исследовать возможности работы экспериментального искусства на больших площадках без потери внимания зрителей. Это дико интересно и важно делать, иначе театр превратится в маргинальное пространство.
О политике
Многие приписывают моим спектаклям политический оттенок, но это совсем не так. Причина их популярности не в злободневности, но в способе разговора со зрителем, способе актёрского существования. «Борис Годунов» настолько очевидно может быть рассмотрен как политическая пьеса, что я намеренно делаю его вообще не про политику. И он, и «Идеальный муж» исключительно про театральную форму.
О манипулировании зрителем
Театр — это обман, а построение спектакля — это построение машины манипуляций и вместе с тем дико интересная работа со зрительским восприятием. Ведь оно очень заштамповано! У зрителей перед походом в театр есть определённый набор ожиданий: сейчас откроется занавес, будет звук, свет и так далее. Я же пытаюсь применять в своих спектаклях эффект выключенного эскалатора. Когда в метро подходишь к выключенному эскалатору, ты знаешь, что сейчас он представляет собой обыкновенную лестницу, но тело всё равно сопротивляется тому, чтобы совершать какие-то движения. Даже сигнал мозга не помогает, и нас как-то корёжит, когда мы вынуждены самостоятельно по нему подниматься.
Поэтому современная эстрадная песня в спектакле по Пушкину — это не грубый монтаж, нет. Мы воспринимаем это как грубый монтаж, потому что тотально находимся под властью определённых штампов того, как организовано сценическое действо. И мне начинают говорить: «Это непрофессионально!». Господа, это не режиссёрский непрофессионализм, это сознательно выключенный эскалатор, чтобы вас начало корёжить. Мы с детства приучены к тому, что есть начало, развитие, кульминация, развязка. И это тоже эскалатор, который нас несёт. Наши мышцы, в том числе и мозговые, атрофировались, а они должны заново обретать свою силу и работать.
Читать также:
«Когда людям музейного недодали — начинается агрессия»
Владимир Майзингер, актёр Первого русского театра им. Фёдора Волкова, успевший до Ярославля поработать в Красноярске и Омске, рассказал «Сибурбии» о разнице между актёрским и зрительским восприятием театра и развеял сомнения Риты Логиновой насчёт сибирских комплексов.
«Критику не стоит думать, что он врач и выпишет рецепт»
Театральный критик Евгения Тропп после фестиваля «Ново-Сибирский транзит» рассказала «Сибурбии» о том, зачем нужны фестивали, где в России самая богатая театральная жизнь и для кого критики пишут рецензии.
Ярослава Пулинович: «Я не знаю, что такое зрелый автор»
Драматург Ярослава Пулинович рассказала Татьяне Ломакиной о том, как зарабатывать на жизнь пьесами, почему «чернухи» не существует и как умирать в кино.
Кирилл Серебренников: «Я социальное животное, и меня это волнует»
Кирилл Серебренников рассказал Siburbia о том, как живётся режиссёру, чей спектакль внезапно совпадает с политической реальностью.
