Текст: Анастасия Тихонова
Фото: Лена Франц
Роман Сенчин, автор книг о грустной российской действительности, прославившийся семейной историей «Елтышевы», побывал на Красноярской ярмарке книжной культуры, организованной Фондом Михаила Прохорова. Здесь писатель презентовал свой новый роман — «Зона затопления», рассказывающий о выселении деревень на месте строительства Богучанской ГЭС в Красноярском крае. Сенчин родился в Туве и долгое время жил в Сибири, поэтому и в своих текстах он часто обращается к проблемам и реалиям этих мест. «Зона затопления» в этом году попал в лонг-листы нескольких российских литературных премий и одновременно с этой формой признания получил несколько нелестных отзывов: дескать, автор перевирает факты и напрасно драматизирует события, происходившие десять лет назад. Мы поговорили с Романом о том, почему история Богучанской ГЭС кажется ему важной, зачем нужен литературный реализм и откуда берётся недоверие к произведениям, «очерняющим действительность».
— Роман, как вам кажется, почему люди не любят читать и смотреть о плохом? Хрестоматийный уже пример — «Левиафан», который упорно ругали за «чернуху», несмотря на то, что в новостях можно найти немало фактов и пострашнее показанных в фильме.
— Я могу предположить, что это связано с потоком негативной информации, который обрушился на нас в девяностые годы, коснулся каждой семьи и продолжается по сей день. Я думаю, ещё придёт время посмотреть и проанализировать, какие последствия у того, что произошло. Может быть, люди устали и хотят как можно больше позитива. Может быть, этот шквал информации настолько оглушает людей, что они не хотят ничего видеть и знать. Я не уверен, что это плохо. Это тоже выход — и, может, даже самосохранение народа. Если все будут всем интересоваться и за всё болеть, может быть, людям здоровья не хватит детей нарожать.
— А вы сами получали обвинения в, извините, очернении действительности? Вашу книгу читатели за это не ругают?
— Я не сталкивался в жизни с негативным отношением к «Зоне затопления». Мне есть что ответить литературным критикам и, вероятно, я это даже сделаю — в письменной форме, потому что в устной я не силён. Но это будет разговор о фактах, а не об интерпретациях. Я не люблю обсуждать свою книгу, объяснять, что я хотел сказать. Нас в Литературном институте, на семинаре Александра Рекемчука, мощного советского писателя и хорошего мастера, приучили: когда человек написал книгу, на этом всё, он замолкает. И дальше дело за читателями и критиками — как они эту книгу истолкуют.
Однако у читателей я не встречал отрицания, скорее сочувствие или удивление. Многие не знали, что Богучанская ГЭС была совсем недавно построена и её строительство сопровождалось переселениями пяти с лишним тысяч человек. Людей вроде бы немного, но чем интересна деревня: там всё обнажено и показано. Так же и здесь: на примере переселенцев видишь всю трагедию, весь абсурд, все преступления против людей. Когда я стал в это вникать, мне многое открылось именно через людей.
— А как именно вы стали в это вникать?
— Сначала, в 2005–2006 году, просто вяло следил, как события развиваются. Потом просил родителей присылать газетные вырезки. Потом, когда бывал в Красноярске, разговаривал с людьми, выяснял, как обстоят дела. То есть работа над книгой проходила медленно и как бы невольно. У меня не было порыва сесть и писать. И главное сомнение: есть уже «Прощание с Матёрой», вроде бы там уже сказано всё. Но оказалось, что вся эта трагедия повторяется снова. И я стал искать людей, разговаривать с ними, собирать информацию: не люблю выдумывать, когда пишу. У моих героев есть прототипы, и с некоторыми из них мы до сих пор переписываемся. Ещё сильнее сближаться ни они не хотят, ни я. Зачем? Есть прототипы, есть автор, есть книга. Но за кем-то я слежу, иногда упоминаю про Богучанскую ГЭС в разговорах, интервью и статьях. На это стоит обратить внимание. Тем более что ещё три ГЭС запланировано дальше по реке. Кежемский район был со своим особым микроклиматом, он напоминает чем-то Минусинскую котловину. Впадина, горы в отдалении, благодатный климат. Недаром же там поселились в 17 веке русские люди-пахари. Не таёжники, а именно те, кто пахал землю.
— И всё-таки — почему водохранилище? Почему вас, несмотря на сопротивление, о котором вы говорили, затянула эта тема?
— Так как я родом из Тувы, то знаю, что такое Саяно-Шушенское, например, водохранилище. Там у нас целый город расселяли, Шаганар, там тоже люди рыдали. Там низменность такая, возле Енисея, где очень хорошая земля. И там жили тувинцы-хлеборобы. Их было мало, но они занимались сельским хозяйством. Их расселили. Теперь на их бывшие земли вода то приходит, то уходит, оставляя многокилометровые безжизненные болота. Шла речь о том, чтобы сделать какую-то дамбу, но это должно быть сооружение масштаба Великой Китайской стены. Не думаю, что её когда-нибудь построят. Это страшно.
Когда-то ещё обещали у нас в Туве, что вот вы сейчас за электричество платите, а потом Саяно-Шушенская ГЭС начнёт вырабатывать практически бесплатный ток, и у вас фактически отменится плата за свет. А сейчас почитайте местную прессу, поговорите с людьми и узнаете, сколько в Туве отключений и судебных процессов, связанных с неуплатой счетов или незаконными подключениями. У очень многих людей там денег-то нет. А плата за электроэнергию — одна из самых больших статей расходов у семей. И ответственных за те давнишние обещания теперь уже не найти. И Красноярское водохранилище я знаю.
— Я случайно подслушала на ярмарке после вашей встречи с читателями разговор двух молодых людей: один с видом интеллектуального превосходства произносил монолог в духе «да чушь это всё, что теперь — не строить что ли ничего и всем в деревни переехать?», его собеседник кивал. Давайте я всё-таки задам вам вопрос о содержании книги, ответ на который кажется мне очевидным. Верно ли, что пафос романа вовсе не в том, что нам всем срочно надо прекратить все стройки и по-толстовски опроститься?
— Ну конечно, дело же не в том, что людей переселяют, а в том, как чудовищно это делают. Может быть, такая гидроэлектростанция действительно необходима, тем более что плотина на том месте уже была. Допустим, её надо доделывать, стране нужен алюминий. Но зачем с людьми так поступать? Людей разбросали по квартирам, и в подавляющем большинстве случаев это были минимально возможные квартиры по так называемым санитарным нормам, 18 метров на человека. Многие просили землю: «Дайте хотя бы шесть соток, как мы будем жить на пенсию в 3–4 тысячи в городе? Мы привыкли жить на земле». В том же Панове про живые деньги речи не было, всё было натуральное. Там в магазин ходили только в самом крайнем случае. Потрясающая была деревня Паново. Жаль, что этот маленький мир распыляется и гибнет.
— Можно ещё говорить не только о микроклимате, но и об истории, о памятниках архитектуры, наконец…
— Конечно, например в Кежме церковь была потрясающая, с лепниной, белая, с виноградными лозами. В советское время она была складом и поэтому сохранилась. Были планы перенести эти сохранившиеся стены куда-то, но потом на это плюнули, и всё ушло под воду. Многие предлагали свои избы перенести. У меня есть такой эпизод в книге, когда музейщики ходили по домам и скупали старый скарб за небольшие деньги, всё правильно делали. Но избы, даже самые старые и хорошо сохранившиеся, они не могли взять: слишком хлопотно, дорого, нет возможности. Сначала хотели возле Кодинска сделать музей вроде Тальцов, но потом передумали. Но всё-таки самое важное не только для меня, но и вообще для литературы — это человек и ситуация, в которой он оказывается.
Пять с лишним тысяч человек — это, с одной стороны, мизерная цифра, а с другой —разбитые семьи и живые страдающие люди. У меня в книге есть момент, который я не выдумывал, под ним есть документальная основа. Парень с девушкой поженились, но в паспортах у них разная регистрация. Каждый зарегистрирован у своих родителей. Это общепринятая практика, в деревне никому никогда и в голову не приходило сразу после свадьбы куда-то бежать, менять документы. Тем более что во всех почти деревнях много неучтённых строений, времянок, изб, расположенных по одному адресу. Пришла разнарядка на переселение. Жену отправляют к родителям в один город, мужа — со своими родителями за 300 километров от неё. Они сидели ошарашенные и не понимали, что им делать. Фактически разлучили семью. Они могут занять угол у одних родителей или других, но своего жилья у них нет. В деревне у них была своя часть избы отдельная, со своим входом, с кухней, своё хозяйство. А тут — бах! — и они оказались вот так. Таких примеров много, и именно они были для меня наиболее интересны. Хотя я долго искал хотя бы одного человека, который был бы доволен этим переселением, хотел отразить разные мнения. Но мне не удалось его найти.
— А вы сами — неужели верите, что литература что-то изменит?
— Если я не только пишу, но и стремлюсь опубликовать написанное, то втайне я, конечно, на это надеюсь. Если бы я не надеялся, я, может, писал бы в стол «записки из подполья». Но раз я иду со своими вещами в журналы и издательства, то, конечно, я в глубине души надеюсь, что что-то изменится. Для меня было ударом, что события, которые я описываю в «Зоне затопления», происходят после «Прощания с Матёрой». Это важная книга, она уже давно была написана и опубликована, Распутин за неё получал премии, ему жали руку руководители страны, и шли разговоры, что больше такого не будет. И вот теперь мы видим то же самое.
— Но почему роман? Не цикл остросоциальных репортажей, не научно-популярная брошюра, не публичная акция, не документальный текст, а именно художественная проза?
— Публицистика — это вынужденное орудие, к которому я иногда прибегаю. Мне самому интереснее всё-таки прозу писать.
— А вам не кажется, что к художественному слову у нас такое отношение: «да ведь это всё равно выдумка»? Даже если произведение сильное, и даже если вы исследуете, а не выдумываете.
— Этот стереотип, к сожалению есть. Его надо ломать. Мне кажется, жанр, который сейчас появился, очень вреден. Ирина Бенционовна Роднянская, критик, которого я очень уважаю, придумала для него название: «реализм с допущениями». Там идёт реализм, всё узнаваемо, всё, как в жизни. Потом — бах! — всплеск фантастики. А потом снова реализм. Читателя сбивают с толку и зачастую никак не объясняют этот алогичный ход. Гоголь когда-то писал, что можно сделать героя с зелёным лицом, но надо объяснить, почему оно зелёное. Чаще всего современная литература не считает нужным объяснять такие моменты. Поэтому реализм в какой-то мере подорван. С другой стороны, есть писатели-реалисты, которым лично я верю: это и Борис Якимов, Илья Кочергин, и довольно много других. Они делают, я считаю, великое дело, когда пишут книги, адекватные жизни. Это нужно. Я не утверждаю, что вся литература должна быть реалистичной. Но есть много людей, которые жаждут реализма. Они ищут в книге не развлечение, а жизнь, описанную художественным языком. Это важно, даже если описывается жизнь меньшинства, а не большинства. Поэтому я Оксану Робски, например, не стал бы сбрасывать с парохода современности, я считаю, это один из важных писателей. Сергей Минаев важный писатель.
Публицистика, новости проходят шквалом информации, не задерживаются в голове. Как в школе говорят: «в одно ухо влетело, из другого вылетело». А когда то же самое облечено в художественную форму, то оно обретает другой вес. И потом художественная проза часто точнее описывает жизнь, чем простой перечень фактов или сборник документов. У неё есть эффект близости к жизни. Дело в том, что документы безличны. Даже если это документы о какой-то судьбе, мы за ними не видим человека. А в художественной прозе в центре внимания всегда сам человек, его личность. Мы его буквально чувствуем — и в этом сила прозы. С другой стороны, можно говорить о секрете художественной литературы как таковой. Это секрет, который никто не может разгадать. Чем нам интересен Дон Кихот, идиот этот, кто он нам? Но поколение за поколением люди перечитывают «Дон Кихота», да не по одному разу за жизнь, и снова и снова находят что-то очень важное.
Читать также:
«В Дагестане все события приобретают особый колорит»
Писательница Алиса Ганиева приехала на КРЯКК, чтобы представить свой новый роман и рассказала «Сибурбии» о культурных особенностях Дагестана и о том, откуда берутся сюжеты и герои для её романов.
«Смог заинтересовать — молодец. Не смог — на выход»
Научный журналист и автор книги «Кто бы мог подумать! Как мозг заставляет нас делать глупости» Ася Казанцева рассказывает о том, какой научпоп сегодня востребован читателем, и прогнозирует судьбу книг про науку в России.
«Человеческий потенциал — единственное, что можно предложить миру»
Культуролог и переводчик Виктор Сонькин рассказал «Сибурбии» о просветительских проектах, историческом оптимизме и о том, почему светлые головы лучше танка «Армата».
Битва хоров
Кто такая Светлана Алексиевич, за что ей дали Нобелевскую премию и почему её книги надо читать, даже (и особенно), если не нравится.
«Мне интересно, как реальное время бытует в личности»
Линор Горалик рассказала «Сибурбии» о частном пространстве, властной риторике и о том, как нужно и не нужно читать поэзию.
Живая вода
Книга Полины Барсковой «Живые картины» трудно поддаётся описанию, но, несомненно, стоит (и даже требует) прочтения.
